Возле здания вокзала сидел на корточках Тень, спрятавшись в темноте под автобусом на парковке. Двигатель автобуса работал, водитель отдыхал за рулем и читал газету. Я нащупала в кармане стихотворение Тома. Я стала повсюду его с собой носить. Так часто трогала, что бумага начала истираться. Я вынула его и начала читать слова, которые уже знала наизусть. И тут незнакомая острая боль пронзила мой живот, и мне пришлось обхватить его руками.

Что с тобой?

– Внутренности.

Везет тебе, внутренности. Моих уже давно нет.

– Когда так болит, не очень-то.

Может, это печаль. Печаль иногда так чувствуешь.

Я покосилась на него, и он отодвинулся, скользнув за колесо. Я положила стихотворение обратно в карман.

– Может быть, – бросила я. – Чего ты хочешь?

Я говорила шепотом.

– Ты меня бросаешь, едва я повернусь спиной или начинаются неприятности.

Из-под автобуса донесся тихий кашель, словно Тень на самом деле мог задохнуться от выхлопа.

Я пытался подумать о том, что нам дальше делать.

– А это не трудно, когда мозгов нет? – спросила я.

Повисло обиженное молчание, и я вскрикнула:

– Прости, прости. Правда, прости!

Он ответил почти сразу; обычно он меня наказывал молчанием или вовсе исчезал. Но на этот раз ему не терпелось.

Ответ ко мне пришел, пока я тут тебя ждал, но теперь он пропал. Если бы ты дала мне сразу сказать, может, он все еще был бы у меня.

– Ну хватит, – рассердилась я, и женщина в жакете из коричневого меха, проходившая мимо, испуганно уставилась на меня.

Я улыбнулась ей, чтобы показать, что я не какая-нибудь сумасшедшая, которая сама с собой разговаривает.

Отвернувшись от Тени, я пошла за своим чемоданом, но Тень точно почувствовал, что я ухожу, и выкрикнул пронзительным голосом:

Есть, есть, я вспомнил, вспомнил – я, кажется, знаю, где найти кого-то из твоих родных, то есть из настоящей семьи! Из тех, кого ты искала.

Я бросила чемодан и резко обернулась.

– Что? – спросила я. – Что ты сейчас сказал?

Убедившись, что женщина в меховом жакете ушла, я снова присела, чтобы лучше слышать Тень.

– Почему ты раньше это не говорил?

Потому что я только что об этом задумался или вспомнил, ответил он, я точно не знаю. К тому же я был занят в последнее время, вспоминал про другое.

Он снова кашлянул.

Это не точно. Я часто ошибаюсь или вспоминаю задом наперед, так что предупреждаю.

Я поняла, как у меня колотится сердце. Моя семья, мои родные, свои!

Две девочки, лет по десять, но накрашенные, как взрослые, прошли мимо, показывая пальцами на меня, сидевшую на корточках у автобуса, и тихонько хихикая. Я состроила им рожу, и они убежали.

Я задумалась о том, как скверно обращалась с Тенью в последнее время за то, что он говорит, как ребенок, а ведь на деле изменился не он, а я сама. Он остался тем же, каким я его запомнила, когда увидела в первый раз, в три года.

– Слушай, – сказала я, – если есть хоть малейшая, хоть крошечная возможность, мы обязаны за нее ухватиться. Но ты должен посоветовать, куда ехать и что делать, потому что я сейчас понятия не имею, с чего начать. Я совершенно запуталась и растерялась.

Он над нами.

– Кто над нами? – спросила я, поглядев в небо.

Нет, нет, автобус, на который нам нужно сесть. Я нарочно здесь застрял, чтобы не забыть сказать.

Тень забрался в автобус передо мной, прошел по проходу и устроился на одном из сидений, подпрыгивая и глядя в окно, словно собирался на школьную экскурсию.

– Куда? – спросил водитель.

– Точно не знаю, – ответила я. – Я заплачу до конца, но, может быть, мне надо будет сойти раньше.

– Как скажешь, – безразлично отозвался он.

Несмотря на то что Анна говорила в родовой, сперва кажется, что это жестокая шутка: Руби, имя, которое она берегла как сокровище, пока внутри нее зрел ребенок, больше не подходило новорожденному.

Анна садится в больничной кровати, достает из колыбели, стоящей рядом, малышку, стаскивает с ее головы желтый вязаный чепчик и изучает, насколько родимое пятно велико.

– А что скажете про Маргарет? Такое славное имя.

К кровати Анны подходит медсестра – хорошая, та, которая никогда не ищет ни у кого на пальце кольцо. Она заметила, что Анна изучает пятно. Мысли матери начинаешь угадывать, если давно этим занимаешься, просто понаблюдав.

Анна улыбается медсестре.

– Может быть.

– Маргарет – это же еще и маргаритка, а она такая свеженькая и чистенькая, как маргаритка. И глазки такие красивые. Не как бывает… я не должна об этом говорить, но тут насмотришься всяких ужасов. – Медсестра прикусывает губу; она не хотела этого произносить и быстро продолжает, чтобы замять разговор: – Глаза, как раздавленные изюмины. Не как у вашей девочки. Мы об этом, конечно, никогда не говорим.

Анна вздыхает.

– Не знаю. Маргарет – красиво, но как-то старомодно.

– Вы еще кормите? – спрашивает медсестра, чтобы сменить тему.

Анна кивает.

– Да. Она, правда, не всегда уверенно берет грудь, думаю, это может быть из-за того, что по ночам ей дают бутылочку. Говорят, надо и из бутылочки, чтобы можно было кормить в детском отделении. Хотя я бы и ночью кормила.

– Матери нужно отдыхать, – автоматически выдает медсестра, не прекращая читать карту и вести пальцем по цифрам.

Анна не рассказывает медсестре, что иногда все равно встает. Надевает халат и тапочки и хромает в коридор, смотреть сквозь стекло детского отделения. Из-за огромного окна все внутри выглядит странно, словно в зоопарке. Ряды младенцев, человеческие особи, выставленные напоказ. Найти свою девочку Анна всегда может без труда, красное пятно ей в помощь, оно ярко выделяется среди общей белизны и стекла – белые стены, белая форма; прозрачные боксы; белые бутылочки с молоком. Когда видишь, как твоего ребенка кормит другая женщина, делается не по себе, словно смотришь кино. Из-за этого Анна чувствует себя оторванной от малышки, как будто ничего на самом деле и не происходит. Как будто можно надеть туфли и плащ и уйти одной, со своим новым плоским животом, и вернуться на работу, точно ничего и не было.

– Я передумала насчет усыновления, – говорит она.

Она всем это повторяет постоянно, просто на всякий случай.

Медсестра улыбается: