Мирон чуть не подавился — воздух в избе был такой, что хоть топор вешай, хоть мокрое полотенце. А еще лучше — привезти сюда ведро духов и на стены плеснуть. Если поможет.

— Может, позже придем, — сказал Скопин и пошел к двери.

Но Мирон не пропустил его, первым выйдя на крыльцо. Осмотревшись, он цыкнул на собаку. Та, признавшая в нем силу, попятилась. Мирон первым дошел до калитки, открыл ее внутрь, вышел и осмотрелся, а только потом дал знак Скопину, что можно выходить.

— Чего боишься? — спросил Иван Федорович.

— Не боюсь. Чую, — сказал старый казак.

Они пошли по доскам, брошенным по сторонам переулка, почти в полной темноте. Фонарей тут не было. Впереди уже виднелся выход на Шереметьевскую с фонарями, но тут дорогу им заступило несколько фигур. Мирон тут же остановился и положил руку на рукоятку бебута. Скопин оглянулся — сзади было свободно, но, возможно, и там кто-то мог прятаться в тени заборов.

— Вы чьи будете? — спросил длинный горбившийся парень в бушлате и картузе с лакированным козырьком. Правую руку он держал в кармане.

— Глянь, кажись не наши, — крикнул другой из стоявших, не дожидаясь ответа.

— В гости зашли, — ответил Скопин из-за плеча Мирона. — По делу.

— Тут чужим проход платный, дядя, — ответил длинный. — Гони по рублю на брата.

— Может, и отпустим, — подхватил кричавший глумливо. — Мы нонче добрые!

Остальные трое молчали, расходясь шире — но не для того, чтобы пропустить, просто очищая себе место в случае драки.

— А может, и нет, — сказал один из них. — Нечего тут…

— А вот это видел? — спросил Мирон, кивая на свой бебут.

Длинный вытянул шею и прищурясь посмотрел на кинжал старика.

— А че пугаешь? — крикнул голосистый. — Мы-тко, пуганые. Нас уже не испужать.

— Давай по рублю на брата и иди, — кивнул длинный. — Итого пятерку.

— Что, заплатить им? — спросил Скопин Мирона нарочито громко. — Или обойдутся?

— Обойдутся, — пробасил денщик. — Как обычно.

Он не торопился доставать свой остро отточенный бебут, помня правило — первым не бить. А если уж достал оружие, так режь, не жалей.

Скопину не нравилось, что длинный не вытаскивает руку из кармана. Что у него там — финка или револьвер? Вероятно, Мирон тоже думал об этом, потому что сделал шаг вперед, оказавшись близко от длинного — чтобы сократить дистанцию, если тот вытащит револьвер. Скопин тоже шагнул за ним.

Длинный не отступил.

— Сам нарываешься, дядя? — спросил он и вытянул руку из кармана.

Револьвер.

Скопин остро почувствовал, что вот сейчас длинный крикнет: «Бей их!», и начнется драка, но в этот момент Мирон ловким движением выхватил бебут и без замаха, сбоку рубанул по руке длинного. Тут же развернувшись к крикливому, он быстрым стелющимся шагом пошел на мужика.

Крикливый сначала оторопел, а потом отпрыгнул назад. Остальные бандиты также нерешительно застыли.

Длинный согнулся от боли, мыча и стараясь пережать свободной рукой рану, откуда обильно текла кровь. Скопин подскочил, поднял упавший револьвер — рукоятка была скользкой от крови — и, повернувшись в сторону остальных бандитов, сказал:

— Считаю до трех.

И взвел курок.

Топот ног был ему ответом. Длинный заметался, пытаясь убежать, но с одной стороны стоял Скопин с его же револьвером в руке, а с другой Мирон, схватив крикливого за волосы на затылке, методично бил его лицом о забор, приговаривая:

— Это тебе рупь, а это — второй. Годится?

Крикливый булькал кровью изо рта и вытягивал руки, стараясь смягчить удары.

— Куда пошел? — спросил Скопин длинного. — А ну, ложись на землю. Мирон! — окрикнул Иван Федорович денщика. — Оставь его. Лучше вот этого отведем с собой, сдадим в часть.

— За что? — простонал длинный, садясь на корточки и все сжимая кровоточащее запястье.

— За нападение на судебного следователя. Да еще и вооруженное, — ответил Скопин. — Что, не знал? Судьба, брат! По-персидски — кисмет! Понимать надо, на кого прыгаешь.

Услышав такое, длинный, забыв про раненую руку, лисицей метнулся в сторону и сломя голову побежал в глубь переулка.

— Упустили! — тяжело дыша, сказал Мирон. Он обернулся на лежавшего кулем у забора крикливого. — Может, этого заберем тогда?

— Некогда, — ответил Скопин. — Это я так, для испуга. Пошли быстро, а то сейчас тут такая толпа может собраться — не выкрутимся.

Быстрым шагом они дошли до освещенной Шереметьевской, миновали громаду Сущевского Вала и оказались на своей территории.

— Будь моя воля, — сказал Мирон, — вызвал бы войска, оцепил всю эту местность да запалил. А если кто попытается выйти — то колоть такого штыками.

— И баб с детишками тоже? — спросил Скопин.

— И их. Воровское племя. Как вот, Кауфман — вырезал же йомудов недавно? Говорят, подчистую. Отомстил за отряд Бековича.

— Подчистую? — покачал головой Скопин. — Это вряд ли.

— А по мне, так и правильно, если бы подчистую, — упрямо сказал Мирон. — Или забыл про Фрола?

— Нет, — угрюмо ответил Скопин.

Они выехали через калитку, с противоположной стороны от Самаркандских ворот, собираясь обогнуть ночными улицами правый фас цитадели и выбраться из города там, где их не должны были ждать — через Ходжи-Арарские ворота. Но их ждали намного раньше. Трое всадников не успели далеко отъехать от калитки, как на одной из темных тесных улочек их окружили местные. И их было не пятеро… а человек пятьдесят. Скопин не успел вытащить револьвер из кобуры, когда жесткие руки содрали его с лошади, завели локти за спину и начали накручивать веревку. Мирон попытался шашкой ударить темные тени, насевшие на него, но тут кто-то пырнул лошадь в живот. Несчастное животное заржало и встало на дыбы. Мирона потянули вбок, завалили вместе с лошадью и накинулись с кулаками. Было слышно только пыхтение казака и глухие удары. А вот Фролу удалось полоснуть пару «халатников» по головам. Он почти вырвался, но брошенный с крыши камень попал ему в голову, и Фрол Жалейко обвис в седле, откуда и его сорвали. Толкаясь и гортанно крича, туземцы потащили всех троих вперед, за стены Самарканда. Скопин попытался крикнуть, но его тут же начали избивать, сорвали гимнастерку, ремень. Когда Скопин хрипя упал в пыль, с него стянули и сапоги. Их долго тащили по улицам — толпа все разрасталась — местные мятежники, узнав, что пойманы белые рубахи, несмотря на позднее время, выбегали из своих глинобитных домиков с плоскими крышами — посмотреть, плюнуть в несчастных, ударить палкой или кинуть хоть горсть сухой земли. Большую часть этого пути Скопин не запомнил — как будто шел через болото в густом черном тумане. Он уже не боялся смерти, потому что сама смерть была этой галдящей толпой. Он переставлял босые ноги, падал, его поднимали, встряхивали, били и гнали вперед.