Совершаются чудеса. Рушатся замки. Атмосфера насыщена жуткой тревогой, мрачными предчувствиями.

Авторы «готических» романов, правда, иногда под конец объясняют естественным образом только что рассказанные ими страшные и невероятные события, иногда они преследуют прямо явно полемическую цель, например дискредитировать католическую церковь. Но не эта рационалистическая и морализирующая тенденция увлекала публику, а именно тот мрачно-фантастический колорит, в который окрашены события.

Ужасы и привидения вторгаются и в английский театр.

По словам одного современника, ни одна пьеса уже не могла рассчитывать на успех, если в ней не были б нагромождены страшные события и не выступали призраки, как в драме Льюиса «The Castle spectre», где по ночам вокруг замка разъезжает призрачный рыцарь на белом коне, а в зале в полночь барон играет в мяч, пользуясь вместо него собственною головою, и где во все перипетии действия неизменно вмешивается тень праматери, родоначальницы семьи.

Такое же мрачно-фантастическое настроение воцаряется и в английской лирике. В моду входят таинственные и страшные баллады – «Tales of Wonder and Terror», как озаглавил Льюис свои частью оригинальные, частью перепечатанные из старых сборников стихотворения, где выступают дьяволы с когтями и хвостом, девушка-призрак поднимается из могилы и целует мертвыми губами вероломного юношу, в монастырях раздается заупокойный звон, в темных церквах зловеще гуляет ветер, на крыше кричит филин, предвещая беду, в пустом доме, затерянном в степи, ходят привидения и т. д.

Это пристрастие к ужасам и кошмарам отличает не только второстепенных английских писателей, но и очень крупных поэтов и заметно вплоть до двадцатых годов XIX в.

Даже Вордсворт, наиболее уравновешенный и спокойный из своих сверстников, любит вдохновляться страшными сюжетами: мать убила ребенка и ее властно тянет к месту, где она совершила преступление; в лесу бродит с ребенком на руках безумная женщина, брошенная соблазнившим ее возлюбленным; из глубины пруда, странно озаренного светом луны, выглядывает утопленник.

В поэме Кольриджа «Старый мореход», пользовавшейся огромной популярностью, матрос во время плавания убил альбатроса, доверчиво следовавшего за кораблем, и вот на горизонте появляется призрачный фрегат:

Все спит на нем могильным сном

Среди ночной тиши.

Ни звука не слыхать на нем,

Не видно ни души,

Но вот на палубе жена

В одежде гробовой:

Страшна, угрюма и бледна

А с нею и другой.

То – Смерть и Дьявол.

И они карают убийцу тем, что он должен до тех пор скитаться, как призрак, по океану, пока не научится любить животных. И опять не эта морализирующая тенденция, а мрачно-фантастический колорит событий обусловил сенсационный успех поэмы.

Подражателем «готического» романа, автором «страшных» баллад начал свою деятельность и Шелли.

В юности он задумал написать вместе с Медвином[110] роман «Кошмар», потом единолично выпустил роман «Сент-Ирвейн, или Жизненный эликсир», где налицо вся романтика ужаса и тайн: старые замки, граф, превращающийся в разбойника, искатель истины, продавший дьяволу душу, дьявол, голос которого раздается под свист урагана и грохот грома, и т. д.

И это пристрастие к мраку и ужасу, к бьющим по нервам сюжетам осталось у Шелли и в более зрелом возрасте жизни и творчества.

В поэме «Розалинда и Елена» столько мрачных эпизодов и страшных подробностей, что – по словам одного критика, – им мог бы позавидовать сам Данте или Шекспир, а в трагедии «Ченчи», где отец насилует свою собственную дочь и доводит ее до плахи, царит такой ужас, который живо напоминает кровавые пьесы английских драматургов начала XVII в.

Заслуживает внимания и то, что Шелли, заглянув в Уффици[111] во Флоренции, остался совершенно равнодушен к сокровищам итальянского искусства эпохи Ренессанса, проникнутым в общем светлым, жизнерадостным настроением. Только одна картина очаровала его, произвела на него неотразимое впечатление, а именно – приписываемая Леонардо да Винчи «Медуза», страшный образ женщины, голова которой окружена гидрами, спутниками которой являются летучая мышь и саламандра. Этот кошмарный образ привел Шелли в такой восторг, что он задумал написать поэму «Медуза».

Мраком и ужасом обвеяно также – особенно раннее – творчество Байрона. Его романтические поэмы в сущности – по настроению и замыслу – те же «готические» романы, только в более облагороженном виде и в стихотворной форме: английская критика установила, между прочим, совпадение одного эпизода в поэме «Лара» с одним местом в романе г-жи Ратклифф «Тайны У^ольфо». Встают феодальные замки, от стен которых веет воспоминаниями о страшных преступлениях, и где ходят привидения («Лара»). Выступают разбойники, история и личность которых окружены тайной («Корсар»). Совершаются злодейства, льется кровь, царит неимоверная жестокость («Гяур», «Абидосская» невеста, «Паризина»). Заключенный в подземелье башни видит, как умирают с голода его братья («Шильонский узник»). Юноша привязан к спине бешеного коня, который мчится в безумном ужасе по безбрежной степи («Мазепа»). Целый город взлетает на воздух, наполняя окрестность грохотом и обломками («Осада Коринфа»).

Это пристрастие к бьющим по нервам сюжетам осталось у Байрона и тогда, когда его психика реагировала на внешнюю действительность спокойнее и уравновешеннее.

В «Дон-Жуане», где на ряду с мрачным пессимизмом разлито столько кипучего гнева и светлой иронии, есть эпизод, точно выхваченный из какого-нибудь «готического» романа.

Корабль, на котором Дон-Жуан совершал свое путешествие, потерпел крушение. Часть экипажа спаслась на шлюпку. Несколько дней они ничего не ели. Вдруг кто-то шепнул страшное слово, другой подхватил его. Шепот разрастается в гул. Кто-нибудь должен умереть, чтобы утолить голод остальных. Брошен жребий. Не успел несчастный испустить последний вздох, как на его труп набрасываются, подобно обезумевшим зверям, его товарищи…

И один за другим они сходят с ума:

«В конвульсиях, с пеной у рта, катались они, глотали залпом соленую воду, скрежетали зубами, раздирали собственное тело, ревели, ругались и наконец умирали с ужасным судорожным хохотом на лице, подобным хохоту гиены».

Наряду с бьющими по нервам ужасами оживает в поэзии Байрона картина ада. На огненном шаре, окруженный демонами, сидит, «царь земли» – князь тьмы.

В пути ему предшествуют кометы

Вослед ему – вулканы мечут огнь

И гнев его сжигает звезды в пепел,

И тень его – всесильная чума.

Война ему, что день, приносит жертвы.

Смерть платит дань, а Жизнь, его раба,

К его стопам смиренно полагает

Весь ужас мук и горестей земных[112].

А рядом с страшными сценами, рядом с адской пропастью – картина мирового разрушения.

Погасло солнце. Мраком и льдом покрылась земля. В ужасе мечутся последние люди. Уже сгорели последние города, зажженные, как факелы, чтобы осветить