Другими словами: его поэма родилась и росла вместе с новым обществом: она и обрывается на видении этого нового общества, проносящемся перед взорами умирающего героя.

Поэма Гете – величайший продукт и лучший итог романтизма.

Первая часть поэмы еще обвеяна мрачным пессимистическим духом. Человек так слаб лицом к лицу с природой, так беспомощен в деле ее подчинения себе, что невольно обращается за помощью к дьяволу. Дьявол – князь тьмы – должен показать ему жизнь, должен научить его жить. Пробираясь ощупью, не доверяя своим силам, Фауст является долгое время жертвой сумрачных галлюцинаций. То он входит в Hexenkiiche[137], где беснуются дьявольские рожи, то уносится на Брокен, на «Вальпургиеву ночь», где в адском хороводе несутся молодые и старые ведьмы.

Весь ужас средневековых поверий обступил жизнеискателя Фауста, и сквозь их кошмарные видения он не различает перед собой дороги.

Постепенно злой сон рассеивается.

Светлее становится горизонт.

Во второй части поэмы Фауст становится заметно спокойнее и увереннее. От Средних веков, уходящих в прошлое, обращает он свой взор, как некогда люди Ренессанса, к античной мудрости. Правда, и теперь природа, к завоеванию которой он идет инстинктивно, но неуклонно, представляется ему воплощением демонических сил, которые нужно заклинать магическими формулами, кажется ему ареной, на которой подвизаются чудовищные фантомы.

Снова он находится на «Вальпургиевой ночи», но уже не средневековой, а «классической», не на Брокене, а в долинах Фессалии. Здесь его окружают уже не ведьмы, а сфинксы и ламии, эмпузы и пигмеи, сирены и нереиды, тритоны и дактилы.

Впечатления от природы все еще складываются у него в кошмар, но уже менее мрачный и угнетающий, да и чувствуется, что близок час рассвета, что стихия, еще недавно облекавшаяся в демонические очертания и образы, будет покорена.

«Классическая Вальпургиева ночь» завершается недаром гимном в честь стихий, обуздываемых и управляемых Эросом.

И горизонт становится все светлее.

В последнем действии второй части поэмы, Фауст превращается из пассивного мыслителя и созерцателя в активного борца против стихии. С неослабевающей энергией принимается великий старец превращать бесплодные болота и пустыри в место, где закипит когда-нибудь бодрая, здоровая жизнь.

На этом пути сколько камней, сколько забот и крушений!

В дверь к неутомимому колонизатору стучатся четыре зловещие старухи: «Бедность», «Забота», «Вина» и «Нужда». От их отравленного дыхания слепнет бодрый старик.

Но не страшны ему старухи.

Против этих неотделимых от земной жизни, против этих имманентных самой общественной эволюции зол, человечество когда-нибудь найдет надежное и действительное средство.

Другая забота тревожит Фауста.

Вот если бы удалось освободить мозг человека от власти демонов, которые ведь ничто иное, как объективация его собственной слабости лицом к лицу с природой, ничто иное, как облекшиеся в уродливо-страшные формы свидетельства его собственной растерянности – documenta paupertatis[138] его ума и воли, если бы удалось сделать так, чтобы человек мог просто изучать природу в надежде ее покорить, вместо того чтобы перед ней трепетать, как дикарь, и заклинать ее, как маг, – тогда какие перспективы открылись бы перед человечеством, как развернулась бы его энергия и мощь, какое счастье было бы быть – человеком[139].

И слабеющим взором престарелый борец против стихии уже явственно видит то время, когда человечество сбросит с себя иго вековечных кошмаров, когда оно ступит ногою победителя на грудь покоренной природы, когда оно не будет обращаться с мольбой и отчаянием к миру потусторонних призраков, а предоставит духам бесноваться, сколько им угодно[140].

И перед угасающим взором великого старца проносится картина нового (промышленного) общества, дышащего кипучей деятельностью, неустанной и победоносной борьбой против природы, с каждым наступлением на нее человечества теряющей свой прежний, устрашающий, демонический облик.

В проясняющихся далях будущего встает – на месте пустырей и болот, – целый новый край:

И пусть миллионы здесь людей живут

Всю жизнь ввиду опасности суровой,

Надеясь лишь на свои свободный труд.

А там вдали пусть яростно клокочет.

Морская хлябь, пускай плотину точет:

Исправят мигом каждый в ней изъян!

Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной

Дитя и муж и старец пусть живет.

И я увижу в блеске силы дивной

Свободный край, свободный мой народ[141].

Между тем как горизонт европейской жизни – и литературы – становился постепенно светлее, поэзия кошмаров и ужаса вспыхивает еще раз ослепительно-жутким фейерверком по ту сторону океана, – в творчестве Эдгара По.

До 30-х годов Соединенные Штаты были еще страной патриархальной, где держались отношения, свойственные скорее натуральному строю хозяйства, где даже ремесло было слабо развито и едва намечалась дифференцировка на классы.

В 30-х и 40-х годах промышленный капитализм воцаряется и в Америке, разлагая старые формы быта, кладя на всю жизнь иной отпечаток, воцаряется в ней, притом с такой силой и быстротой, которые позволили ей не только догнать, но и обогнать Европу.

В эту эпоху социального перелома и возникли «страшные» рассказы Эдгара По.

В них жизнь встает перед нами, как сказка безумия и ужасов.

Брат заживо хоронит сестру, а она выходит из склепа в белом саване покойницы («Падение дома Ашеров»). Некто заманивает своего обидчика в винный погреб и замуровывает его живьем в пустой бочке («Бочка Амонтильядо»). Карлик надевает короля и его министров на крюк, поднимает их к потолку, зажигает, и они горят, освещая маскарад, как живая люстра («Гопп Фрог»).

Инквизиторы привязывают осужденного на дне колодца, а сверху на него опускается острый, как нож, маятник – все ниже, все ближе. («Колодезь и маятник»). Полиция разбирает стену, в которой муж замуровал убитую им жену, и вдруг перед преступником появляется ее разлагающийся труп, а на мертвой голове сидит выдавший его своим протяжных воем черный кот с красной, разинутой пастью и одним сверкающим глазом («Черный кот»).

В опустошенном чумою городе пирует в похоронных костюмах компания паралитиков, чахоточных, страдающих белой горячкой, причем, эта пирушка в стиле macabre освещается древесным углем, вдетым в череп скелета, привешенного к потолку, головой вниз («Король-чума»). По океану мчится призрачный фрегат и, теснимый льдами, среди рева и грохота бури, идет ко дну вместе с единственным живым пассажиром («Манускрипт, найденный в бутылке»).

Кошмарное творчество американского писателя выросло психологически, как и поэзия европейских романтиков, из повышенно-нервозного настроения.

Обычно герои Эдгара По люди чрезмерно впечатлительные, подверженные «болезненным сменам восторга и меланхолии», они страдают навязчивыми идеями и навязчивыми страхами, представляют прекрасные объекты для месмерических опытов, порой бывают в таком страшно-нервном состоянии,