Вся земля полна

Была одной лишь мыслью: смерти – смерти

Бесславной, неизбежной.

Уничтожены последние запасы:

И быстро гибли люди.

Но не было могилы ни костям,

Ни телу; пожирал скелет скелета.

В конце концов в живых остались только двое. Когда-то они были врагами. Костлявыми, окоченевшими пальцами вскопали они золу. Вспыхнул слабый огонек. При его свете они взглянули друг на друга и тут же упали мертвыми от невыразимого ужаса:

И мир был пуст,

То хаос смерти был. Озера, реки

И море – все затихло. Ничего

Не шевелилось в бездне молчаливой.

Завяли ветры в воздухе немом,

Исчезли тучи – тьме не нужно было

Их помощи – она была повсюду[113].

Мрачная фантастика, ужасы и кошмары воцаряются и в немецкой поэзии первой четверти XIX в. – значительно позже, чем в английской литературе, так как здесь позднее определились социальные факторы, обусловившие это литературное течение.

В драме, в романе, в лирике – одно и то же настроение.

В сказочных пьесах Тика, написанных в духе сказок Гоцци, все должно вызвать в зрителе жуткую тревогу. «Рыцарь Синяя Борода» запретил своей молодой жене входить в одну из комнат дворца. Старая нянька, похожая на ведьму, рассказывает ей, как однажды отец запретил своим детям в известные дни покидать дом. Дети не послушались, отправились в лес, где слышатся чьи-то шаги, чьи-то голоса; они подошли к пруду, и вдруг из воды на них смотрят страшные лики и грозят пальцами. Жена рыцаря не слушается, как и дети в сказке, она отпирает запретное помещение и видит: на полу лежат отрубленные головы ее предшественниц.

Ужасы нагромождены друг на друга и в трагедиях Клейста.

Амазонка натравляет на любимого витязя (Ахиллеса) своих псов и вонзает с ними вместе свои зубы в его тело («Penthesilea»[114]). Жена вождя херусков вталкивает ухаживающего за нею римлянина в клетку, где заперта медведица и, когда он содрогается от страшной боли в объятиях разъяренного зверя, она издевается над его муками («Die Herrmansschlacht»). Люди странным образом раздваиваются, и между тем как их тело лежит без признаков жизни в одном месте, душа их, снова приняв прежнюю телесную оболочку, идет скитаться по земле, в сопровождении ангела, являющегося вполне реальным существом («Das Katchen von Heilbronn»).

Входит в моду особая разновидность драмы, так называемая Schicksaltragoedie. Даже Шиллер отдал дань этой литературной моде своей «Мессинской Невестой».

В этих «трагедиях рока» жизнь и судьба людей зависят не от них самих, а от железного предначертания, заранее предопределившего каждый их шаг, каждый поступок. Этот злой рок олицетворяется обыкновенно в виде рокового предмета, картины, ножа, кинжала, или определенного дня в календаре. Совершаются ужасные события и дела. Дети убивают родителей, не зная их в лицо. Муж и жена, жених и невеста вдруг оказываются братом и сестрой. Выступают таинственные цыганки, по комнатам замка бродят привидения.

Атмосфера насыщена нервной тревогой, все более нарастающей, превращающейся в неотступно следующий за людьми навязчивый страх. Все полно томительных предчувствий, и они усиливаются по мере приближения катастрофы.

Таково настроение, проникающее фаталистические пьесы Гоувальда[115] («Das Bild»), Мюлльнера[116](«Die Schuld»), Вернера[117] («Der 24 Februar») и Грилльпарцера[118] («Die Ahnfrau»).

В романе и в новелле изображаются странные и страшные события, действуют фантастические существа и замогильные призраки.

В рассказах Тика выступают колдуньи и двойники («Der blonde Ekbert»[119]), из золотых кубков поднимаются призрачные женские образы («Der Pocal»[120]), сжигают на кострах ведьм («Der Hexensabbath»), описывается любовь к мертвецам («Pietro von Abano»).

Герои Тика охвачены обыкновенно странным беспокойством. В рассказе «Der Runeberg»[121] герой покидает мир полей и нив, потому что его инстинктивно тянет к горам, в недрах которых таится волшебное золото. Отказываясь от земледельческого труда, он опускается в темные шахты, которые манят его к себе, как навязчивое представление: там, внизу, под землей, он сходит с ума, ибо вместо золота находит одни голые камни.

Этот рассказ, превосходно передающий нарастание инстинктивной тревоги, позволяет нам уяснить себе тот социальный момент, который вызвал в душе Тика страх перед таинственной и непонятной жизнью, страх, лежащий в основе его творчества. Рассказ «Der Runeberg» изображает – хотя только намеками, только как настроение, – смену двух культур. Отживает патриархальный земледельческий быт, нарождается новая эпоха – денежного хозяйства. Поднимающийся на горизонте новый мир наполняет сердца тревогой и беспокойством и кажется уму, приверженному к старине, как уму Тика – лживым наваждением злых, демонических сил[122].

Кошмарные видения заполняют собой и творчество Ахима фон Арнима[123].

В романе «Armut, Reichtum, Schuld und Busse der Grafin Dolores» («Бедность, богатство, вина и покаяние графини Долорес») граф после долгой разлуки возвращается в свой полуразвалившийся замок, окруженный запущенным парком, и долго не может понять странного поведения жены и прислуги: только постепенно он убеждается в том, что они давно умерли, что он провел ночь среди призраков.

Не мешает указать, что в начале романа дается довольно яркая картина дворянского оскудения, упадка и развала старых аристократических усадеб, причем автор объясняет это обнищание дворянства главным образом «неблагодарностью» купцов, которым помещики помогли стать на ноги, и которые потом воспользовались их стесненным положением, чтобы их пустить по миру.

В повести того же Арнима «Isabella von Aegypten» что ни страница, то необычайное событие, страшный образ или кошмарное видение.

Карл V проводит ночь в таинственном доме, слывущем заколдованным, и, когда к нему в постель ложится прекрасная цыганка (Белла), он принимает ее за ведьму и в ужасе бежит на улицу. Белла отправляется за город, туда, где находятся виселицы, и вырывает из земли чудодейственный корень (Alraun, мандрагору), а корень под ее рукой постепенно превращается в маленького человечка и страстно влюбляется в нее.

Желая отвлечь внимание странного соперника от любимой им цыганки, Карл идет к еврею-кудеснику, и тот создает из глины статую, похожую, как две капли воды, на Беллу, так что в конце концов и сам принц не в силах отличить настоящую от поддельной. Чтобы развеять гнетущий кошмар, он стирает со лба статуи магическую надпись, и глиняный призрак распадается в прах. В довершение всего еще появляется совершенно своеобразный лакей – не живой, а мертвец и притом мертвец, вышедший не из могилы, а выскочивший из рассказа