следует пистон, взвёл курок и, тщательно прицелившись в полушубок, нажал на спуск. Выстрел такой громкий и оглушительный задался, что залпом-то меня ошеломило, и в ушах что-то застряло. Проковыриваю пальцем уши-то, а сам на полушубок поглядываю: цел ли? А он преспокойненько висит на прежнем месте, и как ни в чём не бывало! Ну, думаю, и в полушубок-то промазал, ружьё надо продавать, оно совсем испрокудилось, с таким ружьём не только не обзолотишься, а только обнищаешь! Подошедши к сосне, смотрю, определяю: прометился, да и только. Полушубок-то висит невредимым. Снял я его с сосны-то и хотел его на плечи накидывать-одеваться. Распахнул его, да так и обомлел: батюшки мои святы! Вижу, вся задняя сторона у полушубка-то в шерстяных клочьях поутыкана. «Вот тебе так фунт изуму!» — подумал в растерянности я. И напрасно я давеча ругал ружьё, оно не виновато, а виноват, видимо, глаз. Дробинки-то, видимо, при выстреле-то ударились в шерстяную сторону полушубка, овчину пробили насквозь, и клочки шерсти на лицевую сторону повывернули. Оделся я в полушубок-то, осмотрелся, я в нём как пугало огородное, и чую, от холода спина зябнет. Хотел развести костёр, исчиркал полкоробка спичек, а огня так и не вздул, видимо, отсырели. Котомка пуста, хлеб весь съеден, боеприпасы почти все израсходованы. От усталости и голодка иду-бреду, едва переставляю ноги. Невдалеке заметил муравьиную кочку, подошёл к ней, без всякой надобности ногой распахнул сердцевину кочки, увидел множество муравьёв и их беленькие коконы-яички. Встревоженные муравьи мигом всполошились, и каждый, ухватившись своими цепкими клешнями за кокон, похожи на мужиков с мешками на пожаре, торопко засуетились по кочке, уносили свои ноги в норки, спасая коконы в подземельных кладовых. Чтобы набраться сил перед отбытием домой, я устало прилёг на кучу сухого хвороста. Только было хотел, сдремнув, сомгнуть немножко, хвать мне в ухе, залезший туда муравей как типнет за молоточек, я от боли как леший заорал и вскочил на ноги. Видимо, обозлённый муравей с целью мести забрался ко мне в ухо и укусил за молоточек, а молоточек ударил по наковаленке, я и очумел от треска в ухе, затанцевал от боли.

— Что у тебя в ухе-то, кузница что ли? — не выдержав, спросил Николая тракторист Гришка.

— Я сам-то не знаю. Это сын мой, Минька, в книжке вычитал, что в нашем ухе есть молоточек с наковальней, да ещё стремячко в придачу! — отозвался Николай. — Пришёл я тогда с охоты-то домой и боюсь своей бабе на глаза показываться. Вошёл в избу и стараюсь к ней спиной, пока не разделся, не поворачиваться. А она у меня сметливая, всё заприметила и ахнула: «Это кто тебя так порвал?» И обрушилась на меня с ярой руганью. А я ей отвечаю: «Не ругайся, дорогая Фрося, а радуйся, что твой благоверный и распроединственный муж живьём домой явился». «А что такое?» — испуганно спросила меня Фрося. «В лесу на меня медведь напоролся, вот он меня и обмурзовал, я еле вырвался!»

— Ты, дядя Николай, с виду вялый, на работе ворочаешься, как перезимовавший карась, а врать гораздый! — не выдержав Николаева хвастливого вранья, заметил Васька Демьянов.

— Ты, Васьк, мало ещё меня знаешь, молод ещё всё про таких, вот как я, знать. Ты, видимо, не знаешь, что я не только бывалый охотник, я ещё и столяр-краснодеревщик, и плотник первой гильдии. Я дом себе вон какой сгрохал, хотя он у меня и соломой крытый, а крыша-то вон какая высота, и если с неё жмякнешься, то самое мало, горбом отделаешься, а то и вовсе пятки вздёрнешь! — куря и дымком попыхивая, расфилософствовался Николай.

— Ну не сердись, Николай Сергеич, дай-ка лучше закурить или разочек курнуть! — попросил у него Васька.

— Один вот такой же курнул, да обратно туда, откуда на свет появился и мырнул! — с злопамятством отпарировал ему Николай. — А теперь, после сытного обеда, давайте отдохнём с просонью! — скомандовал Николай.

Вечером, когда настало время ужина, Николай для пахарей разогрел оставшуюся от обеда похлёбку, которая оказалась не совсем по вкусу трактористам:

— Дядя Миколай, похлёбка-то твоя больно жидковата, в ней всю Москву видно! — с сожаленьем заметил Гришка.

— Николай Сергеич, похлёбка-то ваша тово, маленько задумалась, прокисла! И если ей облить собаку, то она сразу облезет! — с язвительной усмешкой заявил Васька.

— Как задумалась? И собака облезет!? Ты что, Васьк, уху ел, или ещё не обедал? Ты, видимо, в похлёбке-то плохо понимаешь, как петух в горчице! Рожа твоя, что месяц в полнолуние! — сказал Николай.

Васька подошёл к котелку, висевшему над костром, и демонстративно хлябко сморкнул в общую похлёбку.

Осень. Анисья, Панька, Смирнов

Грибная пора отходила… В это туманное августовское утро Анисья решила сходить в лес, и если ещё не совсем пропали грибы, то набрать их, насушить или насолить впрок. Она встала спозаранку, первой промяла дымчатый след по белёсой, росистой траве в проулке. Своим длинным подолом сарафана она обмела зернистую росу с горькой полыни и крапивы, когда пробиралась по узкой заросшей тропинке глухого переулка. Подойдя близко к лесу, Анисья ощутила грибной запах и пьянеющий сенной запах увядающих трав и запоздалых цветков. В лесу было тихо и пустынно, ни ветра, ни шороха, ни единого звука. Вдруг из-за кустов вывернулся с лукошком Панька Крестьянинов. Оправившись от мгновенного испуга, Анисья в шутку спросила Паньку:

— Это ты все мои грибы собрал?

— Я вовсе твоих грибов не собирал, а если и собирал, так только свои! — с усмешкой ответил ей Панька, стесняясь подойти к ней поближе, он помнил тот случай, когда Анисья пристыдила его за вольность.

«Эх, вот задорный товар даром пропадает», — всё же и сейчас подумалось Паньке.

— А хошь, я тебе пособлю грибы собирать? — осмелившись, предложил свою услугу он.

— Я бы и больно была рада, да только их, грибов-то, что-то стало мало! А которые и есть, так червивые! — с сожаленьем ответила ему Анисья.

— А я вчера сюда за грибами-то съёндал, набрал целое лукошко, и как на грех, у меня на правой ноге лапоть размочалился, совсем развалился, пришлось одну ногу разуть, так и плюхал до самого дома, одна нога в лаптю, а другая разута! — стараясь завести обыденный разговор с Анисьей, с намерением перевести его потом