Но Анисья, признавая в Паньке себе не ровню и не желая навести на себя порочную тень, да и Николай Смирнов в её сердце занял большую долю, и она, чтобы поскорее отделаться от Паньки, стала удаляться от него, ускорив шаг, она засеменила ногами, устремилась в сторону и скрылась в густых зарослях дикого малинника и кустов калины.

Стояло на редкость тёплое бабье лето. Рыли картошку. Люди с раннего утра до позднего вечера были заняты уборкой второго хлеба. Николай Смирнов, уже управившись со своей картошкой (у него она была посажена только в огороде), поздними вечерами потайно пробирался к Анисье. Так и в этот вечер, когда вечерний сумрак робко, но настойчиво вытеснил из проулка остатки мутного света и едва стемнело, он уже был у неё. Пока Анисья управлялась по хозяйству, приводя в порядок принесённые из лесу грибы, он прилёг на постель и, вздремнув, заснул. Его разбудил разговор на улице, невдалеке от Анисьина дома, и звук падающих оглобель, кто-то запоздало выпрягал из телеги лошадь. Из темноты слышалось: «Марьй, а Марьй! Подыми ж-у-то, я из-под тебя куфайку возьму, под тобой моя куфайка, отдай! Вот заболталась, как и не слышит. Слышишь, что ли? Подыми ж-пу-то! Я куфайку возьму, на моей сидишь! Отдай!» — и, видимо, не дождавшись, когда Марья закончит свой заядлый разговор с подругой, хозяйка фуфайки с силой выдернула её из-под Марьи. — «Ишь, как нагрела, вот и гоже прохладным-то вечерком одеть тёпленькую куфаечку!» — с довольством проговорила она, облачаясь в извлечённую из-под Марьи фуфайку.

Управившись по хозяйству (она ходила за водой на озеро), Анисья, войдя в избу, зажгла лампу, стёкла незанавешенных окон вспыхнули ядрёной синью. На печи и в чулане зашебуршали тараканы, зажужжала заметавшаяся по избе одинокая муха.

— А я нынче в лес за грибами съёндала, да мало их, видно, грибная пора кончилась. Принесла малость, только ноженьку в кровь растёрла! — нарушив тягостную тишину, проговорила Анисья. — С утра во рту не было ни крошки, проголодалась, надо поесть немножко! — добавила она.

— Слушай-ка, Анисьй, в прошлый раз ты мне наказывала, чтоб я тебе резинки купил! — с постели спросил Анисью Николай.

— Да, купил что ли? — наивно спросила она его, без всяких намерений подходя к кровати.

— Я бы купил, да размер твоих ляжек снять забыл, дай-ка я смерю толщину ляжек, чтобы не ошибиться, сколь потребуется резинки-то, метр или полметра хватат!

И он бесцеремонно заворотил ей подол выше колен, обнажив её упруго-тугие розовые, дышащие молодым здоровьем ляжки. И, не сдержав себя от соблазна к влечению к столь заманчивому аппетитному женскому телу, он с силой рванул её к себе, повалил на постель, губами впился в её губы…

— У тебя всё какие-то шуточки да забавы! — только и могла она сказать ему, когда он, натешившись, отвалился от неё.

— Говорят, что вторая-то молодость злее? — чтоб что-то говорить, сказал Николай.

— Не знаю, ещё не испытала такой прелести! — по-простецки ответила она. — Только я поняла, что я для тебя — одна забава! — с тревожной ноткой в голосе проговорила она над ухом.

— Вот-те, здравствуй, ж…а, новый год! — удивился он. — Это почему же ты так думаешь? — встревоженно спросил он её.

— Да так, сердце моё предчувствует, что наша с тобой любовь добром не окончится! Мы думаем, что люди совсем не замечают, что ты ко мне ходишь, а мне кажется, что допытливые бабы уже всё знают! — с печалью на душе высказалась она.

— Но ведь нас-то ещё никто не заставал! — отговариваясь, утешал он её.

— Не заставали, так застичь могут, если не будем применять меры предосторожности. А ты хоть застегнись что ли, а то, не ровен час, кто придёт, а ты в таком виде, ведь у меня сени-то не заперты! — предостерегла она его.

— Эх ты, Анисьй, и застенчивая, как девка! Пускай и узнают, ну и что, я от тебя не отступлюсь: ходил и буду ходить, хоть украдкой, хоть наяву! Дай-ка я тебя обласкаю, зоренька ты моя ясная! — он снова привлёк её к себе и, лаская, крепко прижимал её к себе и ненасытно целовал её в нежные трепещущие губы.

— Да ладно тебе! — слегка отталкивая его от себя, сказала она.

— Ты, Анисьй, меня совсем завлекла и как-то заворожила меня, что я без тебя и не мыслю, как мне жить. Я к тебе со всей любезностью, а ты чего-то выдумываешь, что ты якобы для меня одна забава. И перестань на меня дуться-то, подумаешь, какое преступление я перед тобой сделал, поцеловал да прижал тебя к себе, без этого жить — только небо коптить! — высказался он перед ней. — Дай-ка сюда мне твою руку, я посмотрю на твои линии жизни! Вот видишь: по линиям на твоей ладони ты — женщина счастливая, и твоя счастливая жизнь ещё впереди, если, конечно, со мной связь будешь продолжать. Так что воссмейся и возрадуйся! Чего молчишь-то?

— Все вы, мужики, такие, о счастье бабам пророчите, а когда вам поддаёшься, то после и оглобли от нас поворачиваете! — своё опасение высказала она перед ним. И с непредусмотрительностью добавила: — Вот так же, однажды, мне о счастливой жизни пророчил Федька Лабин, и даже мне целый подол яблоков насыпал! — наивно и неуместно похвалилась Анисья Николаю.

От этих Анисьиных слов Николая пружинисто подбросило на постели, ревность жаром обожгла лицо.

— Ты смотри, как бы он тебе и под подол-то не насыпал, и зря-то перед ним не верти своими колобашками, а то он скоро тебя обработает. Ты знаешь, он какой ухач?! — с чувством жгучей ревности высказал он своё опасение.

— Нужен он мне, ты мне этими словами причиняешь нестерпимую боль. Если я с тобой связалась, так не думай, что это в шутку! — едва сдерживая слёзы, прильнув к его груди, с преданностью прошептала она ему в самое ухо, а потом своими взволнованными устами прилипла к его губам в крепком поцелуе…

— Погоди, я изустал, изнемог, дай отдохнуть немножко! — изнеможённо отпыхиваясь, сказал он.

— А ты бы не так круто, исподволь бы, а то больно горячо взял — дорвался! — с весёлой улыбкой высказалась она перед ним.

— Ну ладно, Анисьй, я спать хочу, надо хорошо