Раз Варя согласилась ехать, значит, не так уж сильно любит. Стас усмехнулся собственной логике. Он ведь сам не отказывался от стажировки, значит, не имеет права обижаться на Варю.

Он вернулся в постель. Варя читала какой-то женский журнал, усердно делая вид, будто не замечает, как его рука скользит по ее плоскому животику.

– Варюша, не дуйся.

Она промолчала, но бросила журнал под кровать и закрыла глаза.

– Хорошо, поезжай. Полгода пролетят быстро. Это действительно важно для карьеры. Вернешься умная, с дипломом. Тебя сразу в престижную клинику возьмут работать.

– Ты правда не обиделся? Все-таки папа тебе обещал…

– Я даже не буду спрашивать, сам он нарушил обещание или ты его уговорила. – Стас поцеловал Варю за ушком, вдохнув легкий аромат ее цветочных духов.

– Я уговорила! – заявила она гордо, отползая от него. – А то слишком много у тебя бонусов от брака со мной. И жилье, и стажировка. Вот я хочу знать, кого из нас ты действительно любишь: меня или моего папу? Или тупо квартиру моей бабушки?

– Тебя, конечно. Пусть я бедный идальго и, выходя за меня, ты ничего не получаешь, кроме меня, но зато я никогда с тобой не разведусь. У нас в семье никогда никто не разводился. Так что я до самой смерти останусь с тобой.

– Звучит зловеще.

Грабовский скорчил страшную физиономию, завыл и схватил Варю поперек туловища. Она, смеясь, отбивалась, и в этом смехе Стасу вдруг почудилось что-то искусственное.

Зоя Ивановна сидела в холле приемного отделения возле телефона с несвойственным ей озадаченным видом.

– Представляешь, – сказала она задумчиво, – звоню сейчас в рентген, чтоб они открыли больной дверь и сделали снимок брюшной полости, а попадаю в квартиру.

– Неправильно номер набрали, дело житейское.

– Да, житейское… А если бы тебе в два часа ночи позвонили и сказали: открывайте, сейчас к вам женщина придет, ты бы что сделал?

– Я бы открыл.

Зоя Ивановна засмеялась. Потом поднялась из-за стола, взяла Стаса за локоть и повела на крыльцо.

Недавно прошел дождь, и деревья в больничном саду еще шелестели, сбрасывая капли. В лужах отражались редкие фонари, а недавно построенные вокруг больницы дома нависали темными громадами. В окнах не было света, люди спали.

Стас любил таинственное ночное время, которое многим казалось страшным и неуютным, любил и работать по ночам, зная, что самое напряженное время для реаниматолога – три-четыре часа утра, когда оборона человека слабеет и он становится для смерти легкой добычей.

Когда Зоя вызвала его в приемное, Грабовский не спал. Он вообще не ложился на дежурствах, так, кемарил на кривом диванчике сестринского поста, если в реанимации было совсем спокойно.

– Короче, Стас, привезли ребенка пятнадцати лет. Третий день живот болит, папаша думает, сын съел что-нибудь, и не волнуется. А тут папаша поехал на гулянку, и ребенка совсем скрутило. Домработница привезла его сюда. Ну, ты знаешь, как я это ненавижу. Говорят, ничто не сравнится с яростью отвергнутой женщины, так вот я тебе скажу, что ярость врача, которого в два часа ночи будят из-за какой-нибудь фигни, тоже кое-чего стоит. Все они такие! – зло сказала Зоя. – Два дня терпят, думают, что пройдет, и понимание того, что не пройдет, приходит к ним именно в два часа ночи. Ни раньше, ни позже! Почему не в восемь вечера, можешь ты мне объяснить?

– Могу, Зоя Ивановна. Тонус вагуса[10] повышается, и все неполадки в животе чувствуются гораздо острее. Плюс общее ощущение тревоги.

– Да? Ну ладно. Короче, посмотрела я ребенка, а там аппендицит, причем такой, что мама не горюй. Срочно надо брать, пока перитонит не развился.

– Ноу проблем, Зоя Ивановна. Подавайте. Прямо на столе ему прокапаем миллилитров шестьсот, и можно оперировать.

– В том-то и дело, что папаша от операции отказывается! Говорит, и больница ваша – говно, и вы, доктор, тоже. Я, мол, его в нормальную клинику отвезу. А времени нет, Стас! И не доверяю я этому дебилу. Может, он к врачу только утром повезет ребенка. Фиг его знает, есть ли в частных клиниках дежурная служба! А утром поздно будет. Я, короче, ребенка забираю у него, и согласие на операцию оформляем консилиумом. Ну, как обычно, если больной за себя не отвечает, ребенок или в коме, три врача должны подписать. Ты как, готов?

– Само собой. А третий кто?

– Ваня Люцифер.

– А… Это сила, – сказал Стас уважительно.

О том, что психиатра зовут Иван Сергеевич Анциферов, помнили только пациенты. Прозвище Люцифер закрепилось за ним с первого курса – из-за мрачного характера и неудержимой тяги к женскому полу. Он принадлежал к редкой, почти исчезнувшей сейчас категории бабников-мазохистов: считая всех женщин дурами и проститутками, постоянно искал общества этих неудачных созданий божьих. «Я бы на это своего ребра пожалел», – так отзывался он о дамах, однако все время заводил дурные мимолетные романы. Шаткость Ваниных моральных устоев была прекрасно известна всем медсестрам в округе, но мало кто из них мог сопротивляться излучаемому Ваней обаянию порока.

Анциферов был циничен и непостоянен в отношениях с женщинами, но во всех других проявлениях демонстировал редкую порядочность. Стас знал, что в предстоящем деле на него можно положиться.

– А, вот вы где! – Некурящий Ваня отмахнулся от сигаретного дыма. – Я готов. Пошли?

– Пошли, – вздохнула Зоя. – Сейчас аккуратненько выманим папашу из смотрового кабинета и еще раз спросим. Вдруг этот дятел одумался? А если нет… Все знают, где наша тревожная кнопка, если охрану придется вызывать?

– Ну вы даете, Зоя Ивановна! Чтоб психиатр, да не знал?

– Ладно, психиатр! Небось еще не выучил, где у человека мозг… Встань поближе к кнопке, короче. Папаша кривой, как ручка патефона, да еще с охранниками, может и с кулаками полезть. – Зоя приоткрыла дверь смотрового кабинета: – Папочка, сюда пройдите!

В холл вышел мужчина солидных размеров.

– Ну? – сказал он, презрительно глядя на Зою. Наверное, не верил, что женщина ростом с записную книжку окажется достойным противником.

– Что вы решили? Остаетесь? – Зоя спрашивала вроде бы спокойно, но встала между мужиком и дверью смотрового кабинета. Поняв ее стратегическую позицию, Стас встал рядом.

– Я забираю сына. – Папаша избыточно двигал челюстью и ритмично постукивал кулаком одной руки о ладонь другой.

– Вы понимаете, что, если вы сейчас не дадите согласия на операцию, ваш ребенок может умереть? – спросила Зоя тихо.