о лишних билетах. Это «нет», много раз повторённое, совсем разволновало её, и сверлом зудящая мысль о том, что Акулов не придет, забудет, не захочет, в конце концов, просто посмеётся над нею, усилила обороты и скорость своего тлетворного вращения. Зонтик промок, на сапогах расползались тёмные пятна от попавшей на кожу воды, пузырились тёмные воды Фонтанки, театр был все ближе, возле входа кипела толпа, как обычно бывает перед началом спектакля.

Решётка набережной оборвалась гранитом парапета Лештукова моста, который в народе звали «Нет ли лишнего билетика?». Так или иначе, но имя Лестока, лейб-медика императрицы Елизаветы, оставило свой след даже в этом, современном прозвище. Мост плавно втекал в набережную и тротуар перед фасадом театра, образуя маленькую площадь, театральный пятачок, неуютный оттого, что его пересекали проносившиеся по набережной и мосту автомобили. Ася остановилась у гранитного парапета, прячась под зонтом и вглядываясь в толпу у театра. Акулова она не увидела, и не могла тронуться с места, ей казалось, что сердце выросло до размеров футбольного мяча, который рвался наружу, больно ударяя по рёбрам упругим боком. Мимо пронесся Москвич, обдав её веером брызг. Ася отпрянула, прижавшись к мокрому граниту. Неловко и бесполезно стоять здесь, нужно идти, туда к театру, потому что уже не было выбора, вперёд и только вперёд. Хоть бы он не пришёл… неужели он не придёт, какая я дура, зачем его пригласила, хоть бы он пришёл, хоть бы не пришёл… — крутилось в голове, как нерешаемое множество, матрица, составленная из сомнений и терзаний.

С моста вывернул автомобиль редкого чёрного цвета, но на этот раз Ася успела занять безопасную позицию. Пропустив машину, перешла дорогу, держа зонт, словно щит и меч. Устроившись у афиши, под ажурным козырьком, на полчаса превратилась в Пенелопу. Лёни всё не было и не было, она продрогла, то ли от сырости, царящей вокруг, то ли от внутреннего холодка, пробегавшего по спине. Ася начала думать, что он приходил, но, не увидев её, ушёл, потом решила, что он и не думал приходить, и, скорее всего, спит сейчас с Лариской или треплется с друзьями и, возможно, смеётся над нею, романтичной влюблённой дурочкой. Толпа театралов таяла, втягиваясь внутрь, в фойе, манящее тёплым светом через стёкла дверей. Дождь прошёл, но в воздухе висела влажная хмарь, размывая акварелью фигурные фасады доходных домов на противоположном берегу Фонтанки, покрывая все неживое и живое вокруг влажной плёнкой тоски. Прошло еще несколько минут, и перед театром остались лишь пара-тройка самых упрямых искателей лишнего билета, дама интеллигентного вида с большим чёрным зонтом и молодой человек в сером плаще — последние двое были явными соратниками Аси по ожиданию. Изнутри послышался первый звонок, и Ася решительно захлопнула зонтик, сморщившись от брызг, ударивших в лицо по старательно накрашенным ресницам. Впрочем, какая теперь разница, можно просто зайти в туалетную комнату и умыться. Акулов не пришёл, а она, пригласив, лишь унизилась перед ним. Одно спасение, что на сцене появится тот, кому она на днях пролила кофе на шикарный бархатный баклажановый пиджак, Георгий Смолич. Она даже улыбнулась, ещё раз стряхнув зонтик, решительно взялась за массивную ручку двери и услышала за спиной:

— Убегаете, девушка?

Явившийся неведомо с какой стороны, из питерской мороси, Лёня потянул дверь на себя, улыбаясь ей с высоты своего роста.

— Идём, идём, быстрей, опаздываем! — подтолкнул Асю за плечи, словно именно он ждал все это время под дождем, и она тотчас забыла свои волнения и отчаянные мысли. В закружившейся голове зазвучали, запели фанфары — музыканты, прижав к губам тугие мундштуки, послали в дождливые небеса сверкающую медь ликующих звуков.

Они вихрем промчались через фойе в гардероб, затем по белой лестнице наверх на балкон амфитеатра, где старушка-капельдинер, укоризненно покачивая белоснежной головой — ох уж эти безалаберные молодые люди, — проводила их в зал. Там уже погасла люстра, и спектакль начался; к счастью, места оказались с краю, и не пришлось пробираться, стукаясь о чужие колени.

Ася села и пару минут приходила в себя, затем уставилась на сцену, стараясь сосредоточиться на том, что там происходит. На фоне старого деревянного дома с высоким крыльцом, верандой, мезонином и палисадником, невысокий, всегда добродушного вида актер, известный и любимый в народе, вопрошал своим особенным тенорком:

«А где же буфетчица? Ещё не пришла? Опять она задерживается».

— Сто лет здесь не был, — наклонившись, прошептал Асе на ухо Лёня, — Хорошо, что вытащила.

«Вытащила», словно они знакомы сто лет и давным-давно хорошие друзья, и она не обмирает, чувствуя тепло его дыхания на своей щеке, запах табачного дыма и какого-то вкусного одеколона.

— И когда ты был здесь в последний раз? — осторожно спросила она, пытаясь войти в роль «хорошего друга».

— Вроде, классе в десятом, — признался он. — Что за пьеса?

— Молодые люди, не могли бы вы замолчать? — прошипел голос слева.

Лёня прижал палец к губам, подмигнув Асе. Как все у него легко и ловко получалось — любой жест, улыбка, усмешка, изогнутая бровь, прядка тёмных волос, падающая на лоб, — словно его создали в момент творческого подъема. И вот он сидит рядом, улыбается, шепчет ей на ухо, как тогда, в такси… Тем временем на сцене появился Смолич — его персонаж, парень разбитной и непутёвый, ухаживал за главной героиней, как умел, просто, без затей.

«Я тебе уже сказала… Пусти», — просила та — тонкая, всегда бледная лицом актриса.

«Я тебе скажу… Зря ты вертишься. Никуда ты от меня не денешься», — убеждал её мягкий баритон Смолича.

Ася словно пустилась в щемящий сердце полет: там внизу, в свете софитов, пылкий Смолич завораживал своими чуть резкими, полными мужской грации движениями, голосом в диапазоне от кошачьего урчания до страстного крика, а рядом — Лёня, от присутствия которого полет получался катастрофично рискованным.

Ася отчаянно сочувствовала бесшабашному герою Смолича, оправдывая его и жалея, так как он был невозможно хорош, потому что девушка на сцене любила не его, непутёвого парня, а заскучавшего от жизни следователя, его роль играл Народный артист. Не любила одного, любила другого, но ни тот, ни другой не понимали её.

«Мне кажется, что ты чинишь палисадник для того, чтобы его ломали», — говорил следователь, наблюдая, как девушка в очередной раз приколачивает сломанную доску палисадника.

«Я чиню его, чтобы он был целый», — отвечала она.

Ася украдкой взглянула на Акулова. Он сидел, удобно устроившись в кресле, смотрел на сцену, но тотчас повернулся к ней, словно поймал, почувствовал взгляд. Она покраснела, благо, что в темноте зала этого не было