Цецилии уже начали несколько надоедать эти скучные испанскиецеремонии. Дария ведь прекрасно знает, зачем ее привели в этот дом, а Пьетроведет себя с ней, будто с нетронутой девственницей. Ручку поцеловать! Да где!Разве она позволит!.. И тут, к ее изумлению, Дария протянула руку… причем дажебыстрее, чем дозволяли приличия.

Аретино схватил ее, как драгоценную добычу, но не склонилсяперед дамой, как сделал бы француз, а поднял руку к своим губам и прижался имик ладони.

Рука дернулась — Цецилия всем ревниво-напряженным существомсвоим ощутила, какая дрожь пронзила девушку при одном только прикосновении этихжарких, опытных губ, а потом губы Аретино медленно поползли выше — и Дарияпокачнулась.

Аретино протянул другую руку к ее капюшону, но еще не тронулего, а продолжал поцелуй, вернее, это сладострастное, рассчитанно-чувственное,восхитительное по своей невинности и одновременно греховности прикосновение,вглядываясь в едва различимое лицо Дарий и словно умоляя разрешить ему…разрешить…

Он ничего не делал — только смотрел и целовал руку, и Дарияничего не делала — только смотрела на него, а может быть, и вовсе стояла сзакрытыми глазами, но воздух в комнате, чудилось, дрожал, как дрожитраскаленное марево… раскаленное марево невысказанной страсти, котораяпронизывала всех присутствующих… и все они резко вздрогнули, как будто миробуревавших их чувств раскололся со звоном от пронзительного крика, вдруграздавшегося со двора:

— Синьор! Синьор! Лошади прибыли! Смотрите!

* * *

Забавно, что первой мыслью Цецилии было изумление этимсловом: венецианцы ведь не знают коней, кроме тех, что вечно стремятся ускакатькуда-то с фронтона собора Святого Марко, но вечно сдерживаемы пожатием каменнойего десницы. Лошадям просто негде скакать в этом городе, где улицы — каналы,повозки — лодки, возницы — гребцы. Кажется, за всю свою тридцатилетнюю жизньЦецилия видела живую лошадь всего три или четыре раза, поэтому она сделаланевольный шаг к окну, не сдержав любопытства, и только потом заметила, что кокнам двинулись и Луиджи, и Аретино с Дарией, причем, раз завладев ее рукою,Аретино больше ее не выпускал, а Дария не делала никаких попыток вырваться.

«Ну да, покорность! Ее знаменитая покорность!» — сненавистью подумала Цецилия, но тут же забыла о Дарий и даже об Аретино,захваченная поразительным зрелищем.

* * *

Три изящные кобылки: две рыжие, одна белая — нервноперебирали копытами по гранитным плитам, издавая при этом обеспокоенное ржаниеи озираясь. Двор был пуст, люди, как заметила Цецилия, торопливо скрывалисьсквозь калиточку в стене. Только двое топтались возле деревянных ворот,заложенных тяжелым брусом, и поглядывали наверх, как бы ожидая знака.

Луиджи, стоявший рядом с Цецилией, махнул рукой, и слуги, сусилием сдвинув брус, разбежались, волоча за собой створки ворот и впуская водвор еще трех коней — двух гнедых и одного вороного. Трех жеребцов.

Цецилия не была бы той, кем она была всю жизнь, если бы непосмотрела на те места, которыми и отличаются жеребцы от кобыл. Собственноговоря, к этим местам невольно приковывался всякий взор, ибо жеребцы былираспалены страстью сверх всякой меры. Сцены из апулеевского «Золотого осла»вихрем пронеслись перед мысленным взором Цецилии, и она ощутила слабость вколенях.

Кусаясь, лягаясь и издавая неистовое ржание, гнедые жеребцыкинулись к рыжим кобылицам и, искусав и ранив, покрыли их. В это время воронойприблизился к белой кобылке. Она попыталась было убежать и даже про скакалавокруг всего двора, но жеребец оказался проворнее и настиг ее возле ворот,которые уже снова были заперты. Она беспокойно затанцевала перед ним,заметалась, но вдруг, неожиданно словно бы и для себя самой, повернулась иподняла хвост.

Воздух был наполнен ржанием, ревом, стуком копыт, запахомпотных лошадиных тел и извергающихся жеребцов.

Цецилии почудилось, что ее с головой окунули в потокраскаленной, грубой чувственности, который одолевает, подчиняя, увлекает ссобой. Она застонала, теряя власть над своим телом. Еще мгновение — и, вся вовласти темных, неистовых желаний, она бросилась бы во двор и вступила всоперничество с белой кобылицей за обладание ее восхитительным любовником, каквдруг сильный рывок вернул ей чувства.

Цецилия с изумлением осознала, что это Луиджи схватил ее заруку и тащит к двери. Она забилась протестующе, оглянулась — и замерла.

* * *

Наконец-то капюшон упал с головы Дарий! Светлые, вьющиеся,легкие, будто золотистая пряжа, волосы разметались по ее плечам, спине, реяли,словно живые нити, в воздухе и тянулись к черным волосам Аретино, которыйприпал к губам Дарий таким поцелуем, словно не намерен был прерывать его ни вэтой жизни, ни в будущей.

Цецилия протестующе вскрикнула — но тут же новым сильнейшимрывком была выволочена из комнаты и удержалась на ногах лишь потому, что успелаухватиться за портьеру.

Она с яростью оглянулась на Луиджи — но при виде этихчерных, сплошь заливших глаза, безумно расширенных зрачков ярость ееуменьшилась, ибо Цецилия поняла, что Луиджи сжигают те же ревность и похоть,которые испепеляют сейчас и ее. Если бы он был другим… если бы она была другой…возможно, они сейчас нашли бы мгновенное, опустошительное успокоение, слившисьпрямо здесь, на мраморном полу, но… но ничего им не дано было изменить ни всвоей, ни в чужой судьбе, а потому они только и могли, что смотреть, каквершится этот неистовый, всепоглощающий поцелуй.

Аретино не обнимал Дарию — только целовал ее, но пальцы его,то сжимающиеся в кулаки, то нервно распрямляющиеся, выдавали, какие судорогипронзают его тело. Но он не двигался — он был покорен, покорен ее пальцам,которые, сначала путаясь, а потом все более проворно распускали шнуровку егогульфика, выпуская на свет напряженное, готовое к неистовой любовной битвеестество.

Оказывается, предыдущая ночь все-таки не прошла для Трояндыдаром!

Звезда, с небесной вышины

Упавшая в камыш,

Вся содрогается, как ты,

Когда на мне лежишь…

Шепот, легкий, как вздох, коснулся слуха Троянды, и онавновь содрогнулась в сладостной, почти мучительной истоме.