зрение – не насилие, не владение, не господство? Нет, странник, старость нелегко поддается познанию. Окраины твоего рассказа скрыты от тебя самого. Плесни воды на раскаленный камень, наблюдай всю в пузырях шипящую влагу, и это наведет тебя на мысли о старости. Нет, не на мысли, на догадки о ней. Старик живет на пустыре, где никто не хочет жить. Он скитается по отдаленным улицам, терзаемый нерешенным сомнением: говоря о мире, взять ли бесстрастный и ровный тон, что сродни свободному рассуждению философов, или голосом уподобится хрипло каркающей вороне, а ликом – каменной стене, по которой, словно ящерицы, извилисто бегут ручейки влаги. Да и с чем лучше сравнить этот мир, как не с рыдающим камнем, глухим и холодным? Но разве камню не присуща и пристально-чуждая рассудительность философа? Об этом раздумья старика. В его бессилии сквозит рассудительность, в его здравомыслии – беспомощность. Старику нужна глубокая тишина. Черная тишина. Черная, глубокая и далекая. Там он будет сидеть и раскачиваться как маятник: его колебания – о том, стянуть ли весь мир внутрь себя или затеряться в его дальних закоулках едва различимой тенью. Старик ничего не знает. Он не выносит суждений, но горделиво следит, как его прежнее знание чередой посылок, силлогизмов, выводов и умозаключений медленным шествием навсегда уходит от него в темный провал ночи: все это я знал! Так иной богач расстается с имуществом, что выволакивают из подвалов, радуясь случаю перед прощанием впервые рассмотреть его при свете дня: это было моим! Старик не знает ни вкуса, ни такта, ни меры, он презирает их и тоскует по ним, как по прежней жизни среди людей, ибо на чем ином та покоится, как не на этих трех? Но ему самому уже нечего с ними делать. Старик презирает стариков за их мудрость. «Мудрый старик еще недостаточно стар», – говорит он. Но иногда, вдруг позабыв о собственной старости, с сыновним любопытством вглядывается в мирные морщины и руки-клешни другого старика, думая про себя: «Он не стар и не молод, он вот таков, но я не знаю никого другого, кто был бы столь близок юноше и младенцу. На его темени можно утвердить мир». Старик один знает, что такое рок. Нет, он лишь смутно его предчувствует, подобно как ты лишь смутно догадываешься о старости. Он отбросил и уронил из рук все, чем легко живет жизнь, и оставил себе только пресную стариковскую кашу да несколько тускло звенящих словесных цепочек, им же самим составленных, чтобы забавляться ими, как дитя забавляется погремушкой, и коротать время в безмолвном ожидании рока. Нечего и ждать, что он кому-то поможет. Ступай на кухню, незнакомец, я не велю слугам тебя кормить.

– Благодарю тебя, отец, ты встретил и одарил меня по-царски.

И Алексий оставался на месте, отведенном ему. А когда наступил вечер, рабы стали мучить его, посмеиваясь над ним и глумясь. И одни толкали его ногами, другие били, третьи выливали ему на голову помои.

Рабы, первый и второй.

– Скажи, ты мог бы убить человека?

– Почему ты спросил?

– Да вот эти лохмотники, которых привечает наш хозяин, спасу от них нет. Иной раз в доме не протолкнуться. Уж, бывает, и пнешь его, и помоями окатишь, и сунешь гнилую рыбину ему в грудь, скорей бы убрался. Да ведь они неотвязчивые, как мухи.

– Вроде того, что сидит там у стены?

– Где? Ах, тот! Ну да, вроде него. Они все на одно лицо. А нет! Этот другой. Те-то что ни день все новые – придут, набьют утробу да и вон, а этот все по углам да стенам, не то лежит, не то ползает, не поймешь его, весь измазанный, и есть совсем не клянчит. Я еще старому Эгидию говорил, житья от них не стало.

– А он что?

– Он говорит, не убивать же их. Теперь вот и сам ушел к предкам.

– А ты?

– Что я?

– А ты ему что?

– Я говорю, вот еще, убивать. Да они и так вроде неживых. Тут бы самому от них не окочуриться, этакое нашествие. Мы ведь не разбойники, чтоб убивать. Так, душу на таком отведешь, и ладно.

– Иного убить легче, чем обидеть.

– Это почему?

– Потому что обидеть труднее.

– Почему это?

– Ну, представь себе хоть музыканта, что играет на кифаре. Старца, юношу или зрелого мужа, это не важно, потому что кифара всех равняет, за нее и берутся осторожно да с опаской. Подойди к такому поближе, сам увидишь, что защищаться ему нечем, обе руки заняты. В пальцах правой у него плектр, левая вцепилась в раму инструмента. Голова качается на длинной шее в такт музыке, глаза смотрят внутрь или вдаль, это ведь одно и то же. Но иногда он вдруг встрепенется, человек этот, и, не прерывая игры, вдруг выкинет что-нибудь странное и нелепое. Например, ни с того ни с сего начнет угодливо кланяться неприметному куску воздуха в четырех шагах от себя. Что ему почудилось, кого он там углядел, мы с тобой не знаем, да нам и дела нет. Словно бы воздух кланяется воздуху. Что же, по-твоему, он опасен? Можешь плюнуть в него или плеснуть помоями, но чему ты нанесешь обиду? Прилипшим ко лбу мокрым кудрям? Подрагивающим щекам? Остекленевшим глазам? Отвисшей губе? Забывшим о мире пальцам? Приплясывающим коленям? Он и не почует от тебя обиды. Другое дело – убить. Нелегко только к нему подступиться. Чуть забылся – и его музыка тебя сморит. Тут и всю решимость потеряешь. Так уж лучше подкрасться сзади.

– С чего это ты схватился за какого-то музыканта? Что он тебе?

– Да я тебе для примера говорю. Убьешь его, сможешь убить всякого. Только уж незачем будет. Музыкант куда-то прячется, когда играет, понимаешь? Исчезает. И без него все само совершается. Плектр пляшет по струнам, пятки пристукивают по полу, спина извивается, плечи дергаются в такт. А самого его не видно. Как убить, кого не видишь? Тут нужно изловчиться.

– Ты сам-то убивал?

– Нет еще. Пока нет.

– А убьешь?

– Дай срок.

– Зачем вообще нужно убивать?

– Ты первый завел разговор.

– Так я сгоряча. У меня эти попрошайки уже вот где стоят.

– Тебе, может, и не нужно, а я стар, мне надоело виться за господином да исполнять его желания, которых у него, может, и нет. Хочу остаться в одиночестве, подумать о важном. О прошлом, о будущем, о себе. Что такое наша жизнь? Бессмыслица, разорванные нити, спутанные клубки, темнота, мрак и тупик. Мы рожаем, чтобы