рожденный снова родил. Бежим, чтобы свалиться без сил, богатеем, чтобы разбогатеть, беднеем, чтобы стать бедняками, философствуем, чтобы наскучить ученикам, крадем, чтобы воспользоваться вещью, которой не досчитается обворованный, мы копаем, чтобы добраться до влажной глины и тогда с досадой отбрасываем лопату, мы говорим, чтобы ужаснуться сказанному, а спросив, убегаем, не дождавшись ответа. Убив человека, в точности знаешь, что ты его убил. Мертвого не воскресишь, и никто не сможет отнять у тебя сделанного. Все кончено. Я устал.

– Что тебе нужно?

– Умереть и остановить его музыку.

– Зачем?

– Говорю тебе, я устал терпеть. Жизнь неотзывчива. Сколько себя помню, она меня не замечает. Воротит нос, как равнодушная бабенка. Я хочу с ней рассчитаться. Пусть-ка попробует жить сама собой. Хочу умереть, но умереть целиком. А, не убив его, как умрешь до конца?

– Почему нет? Объясни.

– Потому что своей игрой он наполняет мир. Да и не отличить уже, где люди, леса, поля и горы, а где его игра. Он, я тебе скажу, играет этот мир, значит, и меня. Да и тебя он тоже играет. Как же я умру, если он будет все играть да играть?

– Тогда что такое смерть?

– Ха-ха! Поразмысли сам. Все годы, что я вижу свет, какой-то музыкант наигрывает на струнах ту жизнь, которой я живу. Он играет мою жизнь, а моя жизнь ничего обо мне не знает. Она обо мне даже не слыхала. Кто же властен над ней, я или тот кифаред? Он перебирает свои струны, стоя снаружи этого мира, я тоже хочу выйти вон. Я не умереть хочу, а побороться с ним за свою жизнь. Хочу сам сыграть ее мелодию.

– Но разве ты умеешь играть?

– Я сумею. Моя игра продлится недолго. Ровно столько, как моя новая жизнь. Всего одно мгновение. Нет, короче – она уместится на границе двух мгновений: того, когда я подступлю к нему, и другого: когда он упадет замертво от моего удара. Но она будет достойна его игры.

– Что станется с миром, когда ты убьешь его музыканта?

– Ты видел, как неподвижна земля, когда по ней скачет лошадь?

– Видел, как неподвижна, и слышал, как глуха. Я не знаю более глухого звука, чем стук копыт по лесной тропинке.

– Смерть так же глуха и неподвижна.

– Послушать тебя, он останется лежать распростертым поперек затерянной тропинки под нашим прозрачным небом.

– Да, по его заслугам.

– Но кто же будет играть эту тропинку, эти горы и это голубое небо, когда музыкант останется без жизни?

– Думаю, земля и горы еще успеют полюбоваться его худым мертвым телом, пока шар небес продолжит вращение по своей стародавней привычке. Но привычка вскоре иссякнет, и шар остановится.

– Но что же будет потом?

– Не знаю. Ничего. Мне нет дела. Ведь я умру вместе со всеми.

– Смотри-ка, а ведь тот, что у стены, подслушивает наш разговор.

– Пусть.

– Хочешь, я его прогоню?

– Нет.

– Нам нет до него дела, верно?

– Зато его делу есть дело до нас.

– Какое же такое у него дело?

– Слушать наш разговор. Я ни за что не стану говорить, пока меня не слушают.

– Я слушал тебя все это время.

– Ты не в счет.

– Это почему?

– Да потому что ты только и знаешь, что спрашивать – почему да почему! У тебя нет запаха.

– Что же с того? Разве я взмыленная лошадь или вспотевшая от страха свинья?

– Ты говоришь о живом запахе тела.

– А ты?

– Есть еще запах слушания. Если кто умеет слушать, от того во все стороны исходит не то ветерок, не то аромат, который разлетается повсюду и пронизывает людей, вещи и весь воздух вокруг. Без него все наши слова падают на землю, как подбитые птицы. Да и музыка досаждает, как скрипучая дверь.

– Я не люблю, когда от кого пахнет.

– Вот потому-то ты такой бессловесный.

– Что же, по-твоему, этот измазанный у стены слышит не так, как остальные люди?

– Если ты из числа остальных, то уж верно иначе, чем остальные.

– Да в чем же отличие его слуха?

– А вот в чем. Бывает, выпалишь что-нибудь, не подумав хорошенько, и слово летит вперед, позабыв толком породить мысль, оставив позади себя лишь ее бесформенный комочек. Тогда оно походит на пустую и легкую скорлупку, готовую раскрошиться от легчайшего столкновения с глухим слухом обычного человека, вот хоть с твоим. Но слух того измазанного, что у стены, не таков. Он бережет и лелеет ту скорлупку, качает ее на своих душистых струях, покуда неуклюжая мысль не догонит свою будущую оболочку и, на ходу отряхнувшись от лишних наростов, не вселится в нее. А как только вселится, сразу начинает распирать и разрушать ее изнутри – ей, видишь ли, там тесно, – слово же, противясь, сжимает мысль как бы стальными обручами. Оно желало бы размолоть ее в прах, а она – разнести его вдребезги. Но тут уж слух измазанного не противится, но в мудрости своей благосклонно внимает их противоборству. Ведь он – только слух, и его удел – лишь дивиться происходящему, но не искажать его. Если же у говорящего не слово бежит впереди мысли, а мысль раскаленными брызгами масла вдруг вырывается наружу, не дождавшись нужного слова, слух того измазанного бережно собирает то масло по каплям и дождем рассеивает его по всему пространству, чтобы оно благоухало еще сильнее. Так-то…

– Ну, может быть, мой слух и правда уступает слуху того измазанного, тебе лучше знать, но уж вижу-то я неплохо. Ты-то, небось, и не разглядел, до чего тот измазанный смахивает на нашего хозяина? Он только помоложе…

– А ведь верно, смахивает. Это ты хорошо подметил. Я-то нашего хозяина с давних лет помню. Теперь мы с ним оба старики, а в молодости он был точь-в-точь таким, как этот. Теперь и я это вижу. Точно таким…Если мне не изменяет память.

– А если изменяет?

– Если изменяет, тогда уж точно не та у меня память, что прежде.

– Сколько времени ушло, как хозяйский наследник ушел из дома?

– Ты хочешь сказать, что время ушло вместе с ним?

– Я, родившись, застал этот мир уже без него. Как же я тебе отвечу?

– Да ведь и я тебе не отвечу. Как ты его посчитаешь, время? Если брать маленькими долями, вот хоть с пядь человеческой руки или шаг ноги, так никакого и времени не хватит сосчитать то время, и в голове то число не уложится. А если мерить время человеческими жизнями, то в сумме и выходит как раз жизнь. Очень просто,