РАБ.(убивший Алексея). Я не уверен, что поиск убедительных доводов приведет нас к желаемому результату. Как не согласен и с тем, что результат сам по себе нам желателен, раз уж было сказано – а я всей душой разделяю это чувство и это мнение, – что мы находимся при некоем начале. Нахождение при начале более всего приятно и свойственно человеку. Начало веселит и радует душу, так стоит ли нам напрасно расточать силы, чтобы добраться до конца? Ибо разумное доказательство кладет конец всему.

ПЕРВЫЙ РАБ. Всему, приятель? Что ты, собственно, имеешь в виду?

ВТОРОЙ РАБ. Всему существованию, приятель. А как же иначе? Что остается делать на земле человеку, когда доказанное доказано? Ему остается только умереть. Да и кто верит доказанному? Ведь еще никем не доказано, что оно достойно веры. Будь моя воля, я бы навсегда остался вблизи начала, охранял бы его и оберегал, не отходя ни на шаг. Оно как горящий очаг посреди всемирной ледяной стужи.

ЮНИЙ. Если спросить меня, то, сказать по правде, я не нашел в себе ничего нового, когда узнал о его смерти. Ведь теперь мы только получили подтверждение тому, что считали верным и прежде: наш друг умер, и в обозримом круге жизни его нет. Прежнее наше знание о его смерти оказалось ложным в момент его истинной кончины и в тот же миг опять стало верным.

ЗАИНА. Хорош философ! И он еще мнит о себе как о способном чутко и правильно мыслить! По-твоему, жить в мире в присутствии человека, хотя бы и далекого, хотя бы и не зная, жив он или мертв, – то же, что обходиться его отсутствием? По-твоему, уход человека из мира никак не отражается на мысли философов и музыке музыкантов?

ЮНИЙ. Ты хотела уличить меня в недомыслии, женщина, но ненароком попала в самую точку: да, возможно, так и обстоит дело, как ты описала. Коль скоро он сам уравнял жизнь и смерть, мы, философы, должны в меру своих сил обдумать это его слово миру.

ЗАИНА. Ты говоришь пустяки, философ. Если есть на свете хоть одно действительное различие, так это лишь между жизнью и смертью. Да еще, пожалуй, между ладами музыки.

ЮНИЙ. Так было прежде, певица. Но он смешал карты и переставил вехи. Теперь, умерев взаправду, он превратил то время, что мы считали его смертью, в жизнь. Выходит, он жил все эти годы, а умер лишь теперь.

ЗАИНА. Я запуталась, философ. Случилась ли его смерть взаправду? Должны ли мы ей верить? Ведь один раз он уже обманул нас, выдав свою жизнь за смерть.

АГЛАИДА. У нас отнято то, чем мы уже не обладали, девушка. Мое лоно опустошили дважды, и теперь я не знаю, что мне с собой делать в моем дворце.

ЕВФИМАН. Выходит, еще недавно у тебя было что отнимать, жена, коли только теперь, увидав его тело, ты совсем потеряла себя?

АГЛАИДА. Я поняла это только сегодня, после его смерти. И теперь я желала бы вернуть хотя бы то время, когда его не было с нами, но он еще жил в мире.

ЕВФИМАН. Неужто ты черпала силы в самом его отсутствии?

АГЛАИДА. Своей нынешней смертью он показал, как много жизни во мне было еще вчера… А ты? Что скажешь ты?

ЕВФИМАН. Я скажу о том, что вижу в себе… Но разумной речью не передать странных и непонятных идей, что сейчас не то нисходят на меня, не то из меня исходят.

АГЛАИДА. На что нам разумные речи? И на что нам идеи, муж? Разве идеи – для тех, кто страдает и мучается, как мы?

ЕВФИМАН. Ты всегда побуждала меня говорить скудно и без прикрас. Что ж, скажу так: моя грудь опустела, мозг сохнет от горя, но я чувствую, что тот давний уход нашего сына все это время насыщал меня словно бы какой-то едой. А ведь я надеялся, как подобает отцу, насытить его свой смертью. Но теперь моя смерть ему не впрок. Он сумел справиться со своей жизнью, так и не повидав мое мертвое тело. И отныне мне незачем жить и незачем умирать.

АГЛАИДА. Поразмысли еще. И то и другое нужно тебе, чтобы говорить дальше. Ведь ты всегда находил слова, чутко бредущие по границе этих двух незачем. Говори же.

ЕВФИМАН. Все это время я коротал свои ночи, сплетая паутину видений, мыслей, прозрений и разочарований из самой материи его ухода. Чего мне было желать, восходя на бессонное ложе, как не мыслей о сыне, ведь моя жизнь не имела в себе ничего, кроме раздумий о нем. Я насыщался только ими. И не важно, горестны эти думы или утешны, они были моей ночной пищей. И я питался ими слишком охотно. Так охотно, что мое тело едва не залоснилось от сытости. И теперь мне горько вспоминать об этом. Как будто этим упоенным размышлением я надломил хрупкую основу его жизни.

ИМПЕРАТОР ГОНОРИЙ. Как такое может быть, синклитик? Ведь вас разделяло много дней пути и много тысяч шагов.

АГЛАИДА. Нет, господин, наш сын всегда был где-то рядом. Кому-кому, а мне это было ясно как день.

ЕВФИМАН. Ты права, он был рядом. Но я думал о нем слишком властно и жадно. Не то чтобы в мыслях я распоряжался его судьбой, или судил его поступки, или давал его тени, что витала надо мной, неисполнимые советы. Вовсе нет. Но она была слишком легка и спешила ускользнуть, как стайка рыбок прочь от руки, когда опустишь пальцы в бассейн.

АГЛАИДА. А ведь ты мог бы просто тосковать по нем все это время.

ЕВФИМАН. Теперь уже поздно.

АГЛАИДА. Я не сниму с тебя груз твоей вины, отец. Слишком уж вески твои слова и мысли. А твой сын, не в пример тебе, был совсем не умен, он был очень глупым. Разве ты не помнишь, как мы покачивали головой, когда он задавал свои нелепые вопросы? Как он не мог усидеть на стуле и, говоря с другим, все ходил из угла в угол, ладонями сжимая голову, словно любая связная речь грозит ее разорвать?

ЕВФИМАН. Да уж. Ум как панцирь, а глупость как мягкая кожа. Облеченный глупостью проберется в любой просвет.

АГЛАИДА. Ты веришь, что это мы с тобой дали ему жизнь, отец?

ЕВФИМАН. Не знаю, можем ли мы теперь верить в то, что было прежде. Я давно разучился читать свою прошедшую жизнь. Если мои речи, решения, поступки, встреченные