два упитанных щекастых активиста с папками, засунутыми под мышки. Парень останавливался у очередной убитой девушки и с громким вздохом поправлял волосы на голове:

– Мария Кравцова, лучшая наша певунья, умела голосисто исполнять не только комсомольские песни, но и старинные русские… Машенька, мы отомстим за тебя, а ты спи спокойно…

Что-то кощунственное, фальшивое было сокрыто в словах этого нарядного человека, Мягков сжал зубы, оттолкнулся от телеги и, пошатываясь, загребая носками сапог пыль, пошел на парня.

А тот продолжал вещать, барственный голос его был спокойным, равнодушным, вызывал противное острекающее ощущение.

– Дуся Никишина, Дусенька, – в голосе молодого начальника возникло что-то влажное, размазанное – несколько слов слиплись в одно, разобрать их было невозможно, но вот речь вновь обрела четкость: – Это самая серьезная девушка нашего города, хотела стать инженером, увлекалась науками. С твоей гибелью, Дусенька, организация наша обеднела, стала усеченной. Спи спокойно, Дуся.

Ничего подобного раньше Мягков не слышал, да и с такими вожаками, как этот парень, не встречался, хотя на фронте ему попадались разные люди. Но то были другие люди, из иного материала слепленные, по-иному скроенные Они даже выглядели по-другому, вот ведь как. А этот парень – редкостный индивидуум, штучный жук, изготовленный, наверное, только в одном экземпляре. Впрочем, таких людей больше одного и не надо иметь в мире человеческом.

Если появится еще один подобный человек, то земля, наверное, перевернется сразу. Вместе с людьми. Сбросит с себя ненужный груз… А потом ей понадобится несколько миллионов лет, чтобы в зеленых долинах, да на берегах рек вновь возникло население.

– Виктория Хабарова! – тем временем патетически воскликнул молодежный вожак, остановившись у следующей убитой девушки. – Виктория по-русски означает «Победа», – ни к селу ни к городу провозгласил он. – Одна из самых отчаянных городских заводил, выдумщица, писала очень хорошие стихи… Мы всегда будем помнить тебя, Хабарова, ты будешь вечно жить в наших сердцах.

Не выдержал Мягков, заскрипел зубами. То, что происходило, не укладывалось в голове – паноптикум какой-то, чертовщина, рождающая на теле, на коже холодную сыпь, комендант отказывался верить в то, что слышал. Зацепился сапогом за какую-то корягу, расщепленную пулеметной очередью, и чуть не полетел на землю.

Но не полетел, сделал несколько неуклюжих движений и удержался на ногах, лишь застонал сдавленно.

Было больно. И внутри было больно и снаружи – болели мышцы, кости, суставы, болело, кажется, все. Точно также он чувствовал себя, когда опустил в могилу свою первую любовь. Тогда, в тот далекий день, санинстуктор дал выпить ему стакан трофейного спирта – чтобы прошла боль.

Но боль не прошла.

У белых в тот день отняли целую бочку спирта, сто литров, поэтому чарками награждали особо отличившихся бойцов и тех, кому требовалась помощь. Комиссар распорядился, чтобы Мягкову тоже налили стакан, и ему налили…

И вот какая штука, раньше Мягков не замечал такого за собой, – спирт на него не подействовал.

Даже наоборот – голова сделалась светлее, чем несколько минут назад, а вот боль вместо того, чтобы стихнуть, усилилась.

Мягков сжал зубы и через несколько мгновений очутился перед молодежным вожаком.

Тот, увидев лицо коменданта, вскинулся было начальственно, но в следующий миг отшатнулся от него; Мягков оказался проворнее, ухватил нафабренного вожака за грудь толстовки.

– Стой, паскуда! – просипел он дыряво, поморщился от боли, проколовшей его. – Ты понимаешь хоть, что сам, лично, своими руками убил девчонок? Ты убил их, ты!

– А я что? Я ничего, я их под пули не совал! – вожак завизжал. Он был уверен в своей правоте, в важности собственного места в молодежном революционном движении. – Ни одну под пули не толкнул, ясно вам? Я, наоборот, был напротив…

– Ага, значит, ты совсем ни при чем, – процедил сквозь зубы Мягков, накрутил блузу этого горохового шута на кулак.

Но тот, видать, шут был и не такой уж гороховый, – извернулся ловко, изогнулся, напрягся, и кулак у Мягкова оказался пустым. Хотя кулак был крепким – комендант пальцами скручивал монеты в рогульки, а самим кулаком, как молотом, мог загонять в доски гвозди.

– Всякая революция требует жертв, – выкрикнул комсомольский вожак Мягкову в лицо: он очень быстро пришел в себя, поразительно быстро – это раз, и два – не любил, когда с ним не соглашались. – Без жертв революций не бывает вообще! Никогда не было. Девушки показали этой белогвардейской нечисти, что они бесстрашны! – вожак гордо вскинул голову, лицо его обрело высокомерное выражение, будто он был лично знаком с Фридрихом Энгельсом. – Еще будучи маленькими, эти девушки не боялись ни Юденича, ни Колчака, а сейчас тем более никого не боятся. Комсомол бессмертен! – патетически выкрикнул вожак и взметнул над собой руку, словно поднял флаг на местной заводской трубе.

Двое упитанных пареньков, сопровождавших своего шефа в опасном ночном рейде, не преминули обозначиться и поддержали вожака слабенькими, робкими, как у новорожденных деревенских телят голосами:

– Да! Да! Да!

Это были верные комсомольцы, секретарь воспитал настоящих помощников, наверное, еще и вверх метят, куда-нибудь в губком или еще выше: такие ребята очень быстро выбираются в начальники.

Мягков сглотнул твердый ком, собравшийся во рту, покрутил головой, словно бы собирался остудить сам себя или помешать сделать то, что он задумал, с силой, до костяного хруста сцепил зубы и ударил молодежного вожака кулаком по лицу.

Тот хотел вскрикнуть, взвизгнуть, выматериться, но кулак загнал голос внутрь, вместо него раздалось какое-то жалкое влажное шипение, сменившееся коротким блеющим вздохом, вожак вскинул руки вверх, будто исполнял команду «Хенде хох!» и в следующий миг унесся в яму, вырытую кем-то на обочине. Словно бы в могилу опустился.

Мягков прыгнул к этой могиле, в одно мгновение выдернул оттуда смятого, с разбитой нижней губой секретаря.

– Падаль ты, понял! За что погубил девчонок? Кто тебе позволил посылать людей на смерть? – Мягков вновь занес кулак, чтобы огреть комсомольского вожака, но на коменданте повисли бойцы-пограничники, по два человека на каждой руке, почти спеленали Мягкова. Конечно, он мог бы раскидать их, как несмышленых кутят, по ближайшим кустам… Но вместо этого у него обессиленно, как-то жалобно опустились плечи, словно бы спекся человек.

Впрочем, в следующий миг комендант вскинулся опять, захрипел натужено.

Бойцы поняли, в чем дело, вновь повисли на Мягкове, сковали его.

– Товарищ комендант, не надо! С ним будет разбираться суд! Не надо… Не пачкайте руки!

И столько в этом крике было участия, отчаяния, жалости к Мягкову, даже боли, что комендант вновь невольно обмяк, и, хотя по-прежнему крепко сжимал зубы и мотал головой, не в силах остановить себя, он уже вновь стал управляемым и попросил бойцов:

– Пустите меня! Не бойтесь, за наган хвататься я не буду.

В хрипе его уже не было прежней ярости, он понимал, во что может обернуться для него удар по ухоженной физиономии молодежного вожака, как его могут квалифицировать и под какую