непогодой и болезнями дерева, несколько горстей серой золы, сверху очаг был накрыт старой, расколотой надвое сковородой.

В соседних очагах даже сковород не было, их заменяли плоские, добытые в грязном арыке камни, на камнях этих хозяева и выпекали хлеб.

Старуха Эрдене уселась на низенькую, сколоченную из обрезков табуретку, задрала юбку, обнажив коричневые, со вздувшимися жилами ноги, и подцепила крючковатой лапой ком теста. Швырнула его себе на левое колено, сверху прихлопнула ладонью, размяла немного, затем отодрала тесто от коленки, пришлепнула его к голой толстой ноге.

Увидев начальника заставы, старуха Эрдене приподняла верхнюю губу, обнажила два желтоватых крепких клыка, сделала неуловимое движение ногой, и тесто само отскочило от нее, упало к бабке в руки, а затем ловко приклеилось к изнанке второй ляжки.

– Хэ! – громко воскликнула старуха Эрдене. Вновь последовало неприметное движение, расплющенное тесто, будто живое, перескочило на первую ногу.

Так рождалась сырая лепешка. Через минуту старуха Эрдене держала в руках продукт, готовый улечься на расколотую сковороду, уже хорошо разогретую.

Тянуть время старуха не стала, помазала сковородку куском бараньего сала, ухваченного деревянной расщепкой, в ноздри ей шибануло воньким сизым дымом, Эрдене поморщилась и прихлопнула кудрявый клуб лепешкой. Затем крякнула азартно, приложилась к пиале, в которую был налит кумыс. Свое дело она знала – сегодня деда Эрдене старуха накормит лепешками до икоты.

Хлеба в горах урождается мало, сеют его на каменных ступенях, откуда почти не уходит солнце, солнце там есть, а вот земли почти нет, ни капельки нет, поэтому люд здешний бадьями таскает природный речной ил, устилает им твердые – наверное, гранитные, – полки. Потратили жители кишлака на эти поля лет триста, не меньше, прежде чем из затеи получилось что-то путное. Зато хлеб растет здесь божественный, такое зерно на заставу не присылают.

У старика Эрдене была лучшая делянка из всех, – и земли на ней было больше, чем у других, слой толстый, пышный, хоть на лепешку намазывай, и полки каменные были шире, просторнее, и пшеница росла гуще, колосистее, и зерна он брал на несколько мешков больше, чем остальные.

Имелась, правда, одна непростая закавыка – как зерно превратить в муку, но старик Эрдене с этой задачей справлялся: сгородил два каменных жернова и приспособил к работе своего любимого осла. Пограничники звали этого осла Абдулкой, дехкане – Ванькой.

Впрочем, надо отдать должное деликатности осла, он одинаково охотно отзывался на обе клички. Главное, чтобы пинка не получить, а так пусть хоть горшком зовут, только в печку не сажают. Хороший парень был этот осел.

Старуха Эрдене тем временем сняла с черного сковородного днища пухлую белую лепешку, которую только что прикладывала к немытым ногам, подкинула вверх.

– Хочешь, капитана? – предложила она, Емельянов в ответ испуганно помотал головой:

– Нет!

Старуха раздвинула рот в согнутой, будто серп, улыбке и показала ему два клыка.

– Молодеца, капитана!

Русский язык она знала хорошо, много лучше остальных жителей кишлака; впрочем, эти «остальные» составляли ровно половину, вторая половина русского не знала совсем и в ответ на любой примитивный вопрос только таращилась испуганно, округляла глаза, да блеяла так, что начальника заставы охватывало опасение: как бы иному уважаемому дехканину не сделалось плохо.

Почему старуха Эрдене звала его капитаном, он понять никак не мог, однажды даже спросил об этом у бабки, но та в ответ привычно обнажила два опасных клыка и противно поцецекала языком…

Впрочем, сейчас и старуха Эрдене, и угрюмый старик с белесыми, словно бы покрытыми бельмами глазами, и весь кишлак остались за отрогом, в другой горной долине, такой же круглой, как и эта, словно бы обведенная циркулем, а здесь находились только двое: Емельянов и его жена Женя.

Выбрав место поудобнее, с трех сторон прикрытое камнями, Емельянов потянул жену за рукав овечьей дошки, которую он купил специально для нее в городе Дюшамбе[1], на рынке он прикинул дошку на себя, получалось – великовата, и он хотел было вернуть дошку продавцу, одноглазому старику-русскому в старом офицерском картузе, но тот произнес глухо, болезненным голосом:

– Напрасно не берешь, командир, вещь хорошая, служить будет долго.

И Емельянов взял. Подумал: Женя под дошку оденет пару кофт, и никакой мороз Высоких гор не возьмет ее, даже если он будет разваливать пополам тысячелетние камни. И вообще дошка эта должна Женьке понравиться… Емельянов оказался прав: дошка Жене понравилась.

– Теплая, – сказала Женька и покрутилась перед мужем на одной ноге. – Мягкая, удобная.

– Тут вот что еще есть, – Емельянов показал на узкий длинный карман, пришитый к дошке изнутри. Карман был изготовлен из той же овчины, что и дошка, мастер притачал его к шву, чтобы снаружи не было никаких стежков, и карман особо не выделялся. Емельянов оттянул его.

– Знаешь, для чего это?

– Нет.

– Для пчака.

– Для чего-о?

– Для пчака. Пчак – это среднеазиатский нож. Специальной закалки, широкий – шире наших ножей, – очень острый. Тут без ножа человек из кибитки не выходит…

– Почему?

– Так положено.

– И женщины выходят из дома с ножами?

– И женщины тоже.

Женя запустила длинные тонкие пальцы в карман, пошебуршала там с довольным видом.

– Здорово! Как ты говоришь, называется среднеазиатский нож?

– Пчак.

– Надо запомнить. Пчак… Звучит очень необычно.

– Не знаю… Я привык, – Емельянов качнул головой, то ли возражая жене, то ли соглашаясь с ней. – Мне кажется, очень обычно.

– Ты уже привык к здешнему языку… А я еще нет.

– Может быть, может быть… – Емельянов сунул руку во внутренний карман своей тужурки, достал оттуда небольшой изящный ножик в лаковой кобуре, расшитой цветными полосками кожи, протянул жене. – Это тебе. Пчак. В Дюшамбе вместе с дошкой купил. На том же базаре… Один перс продал.

– Прелесть какая! – Женя взяла ножик в руки, забавно потетешкала его, будто бы пробуя на вес.

Емельянов улыбнулся: реакция жены была трогательной, не могла не вызывать улыбки. Внутри у него возникло что-то теплое, он забрал у Жени ножик и вложил его в карман дошки. Проверил, не выпадет ли во время ходьбы… Нет, вроде бы не выпадал, сидел плотно.

– Вот тут он пусть и живет, – проговорил Емельянов тихо, – с ним тебе будет спокойнее. И мне спокойнее. Без нужды пчак здесь обычно не вынимают… Запомни это правило.

– Есть, товарищ командир! – Женька вскинула руку к виску.

В этой нарядной дошке ей было тепло.

– Давай, определяйся рядом со мной, – шепотом произнес Емельянов, рукавом отгреб в сторону снег. – Скоро придут киики.

– Кто такие – киики? – так же шепотом спросила она.

– Местные звери.

– Страшные?

– Да ты что? Кусаться не умеют. Киики – это памирские козлы. Из них получается вкусная шурпа.

– Да ты чего-о… – Женя сморщилась жалобно – ей было жалко неведомых кииков.

– Тише, – предупредил ее Емельянов, и Женя смолкла, хотя жалостливое выражение, возникшее на милом лице, не исчезало.

В сером плотном небе, касаясь крыльями облаков, угрюмо кружил орел, что-то высматривал, что-то собирался сделать – может быть, даже на кого-то напасть. Сразиться с