прожил бы ее так, как прожил, повторил бы все ушедшие годы, не отклонившись в сторону ни на пядь. И стал бы тем, кем стал сейчас, осел бы на границе, караулил бы ее. Жаль только Цезаря уже нет…

В горле у него возникла слезная пробка, на душе сделалось горько. Он думал, что будут болеть раны, полученные в этой схватке, – все-таки их целых четыре, но раны не болели… Он их вообще не ощущал. А с другой стороны, он больше не мог подняться, силы покидали его. В то, что он умрет, Кацуба не верил. Человек вообще устроен так, что не верит в свою смерть, думает, что будет жить вечно. А вечных людей нет – природа пока не выдумала.

Он вновь погрузился в шевелящееся красноватое марево, по которому, то погружаясь в глубину, то возникая на поверхности, плыли люди. Лица, лица, лица… Кацуба застонал, но стона своего не услышал, плотно сжал рот – неожиданно разглядел среди плывущих женщину, которая могла быть его матерью, дорогой лик ее он увидел один раз в раннем детстве и запомнил навсегда…

Пограничники по следам нашли Кацубу. Когда они появились в небольшом прозрачном леске, вставшем посреди уссурийской тайги неким прилизанным островком, похожим на станичный парк, то Кацуба был уже мертв – истек кровью, а Хватун жив. Татарников, глядя в его лицо с расплющенными, превращенными в лохмотья губами, проговорил с ненавистью, медленно процеживая сквозь зубы:

– Хорошие люди погибают, а дерьмо остается. Зачем нужно на земле дерьмо, а? – он потянулся к новенькой, сшитой из желтой кожи кобуре. – Сейчас шлепну тебя и сровняю счет. Чтобы – ни вашим, ни нашим…

Глаза Хватуна наполнились ужасом и едва не выкатились из глазниц – чуть не хлопнулись на нос, – он в защитном движении вскинул над собой обе руки, задребезжал слезливо:

– Не имеете права, господин начальник, не имеете! – затряс головой: понял контрабандист, что Татарников может сейчас запросто всадить в него пару пуль – в таком состоянии находится, что может. – Вас за это будут судить…

– Это тебя будут судить, – прежним убийственно медленным тоном говорил Татарников, расстегивая кобуру.

– С-с-с-с… – затряс разбитыми губами контрабандист и плюхнулся перед пограничниками на колени. – Не убивайте меня, пожалуйста, господин начальник!

Татарников поморщился.

– Кроме старорежимного слова «господин» есть хорошее слово «товарищ». Только гусь свинье не товарищ, понял? – начальник заставы подрагивающими пальцами застегнул кобуру.

– С-с-с-с…

– Твоя взяла, гад, тебя будет судить суд. И я знаю, какое будет наказание, – Татарников, сдерживая себя, ожесточенно пожевал губами. – Так вот, приговор в исполнение я приведу сам, лично.

– С-с-с-с…

– Рука у меня не дрогнет, – Татарников вновь поморщился, сглотнул что-то сухое, горькое, собравшееся у него во рту, и приказал: – Уведите его!

Так оно и было. Суд приговорил Хватуна к расстрелу. Только приговор в исполнение привел не Татарников, а другой человек, специально к этому делу приставленный.

Впрочем, это уже не имеет к повествованию почти никакого отношения. И тем более не имеет отношения к истории заставы «След рыси»…

Кацуба похоронен на территории заставы. Сейчас там стоит памятник.

На заставе есть и кладбище служебных собак, погибших в схватках с нарушителями границы. На нем лежит Цезарь. Его могила – крайняя слева.