Если бы самого Емельянова спросили, уместна ли на границе жалость, он вряд ли бы с ходу ответил на этот вопрос – задумался бы, и здорово задумался.

Граница не должна знать жалости. А с другой стороны, что она должна знать? И вообще каким должен быть человек на границе – жестокосердным, беспощадным или мягким, способным прощать врага?

У Емельянова на счету было два задержания нарушителей, больше пока не удавалось, да и, честно говоря, оба нарушителя были какие-то слизняки, хнычущие, пускающие слюни, с мокрыми губами, по национальности персы, они вызвали у Емельянова не то чтобы жалость, а некую снисходительность, которую рождает обычно никчемное слабое существо у существа более сильного, способного рисковать, драться, жертвовать собой…

Был ли Емельянов сильным? Наверное, был.

Он ухватил пальцами немного снега, кинул себе в лицо, растер щеки, потом прижался лбом к Женькиному плечу, попросил едва слышно, шепотом:

– Жень, не плачь!

У той слабо дернулось плечо, в следующее мгновение обмякло.

– И-и-и, – послышалось слабое сипение.

– Женечка, прошу тебя, не плачь. Это же граница. Выстрелы по людям здесь, кстати, звучат чаще, чем выстрелы по зверям. Что с тобой будет, если мы неожиданно вступим в бой, застрелим пару нарушителей? – он потерся лбом о плечо жены и, ощущая внутри себя жалость, что-то слезное, сочувственное, – он очень не хотел, чтобы жена плакала, – затих. Может, он действительно огрубел за последнее время и сделался другим?

Киик той порой перестал дергаться на снегу, приподнял голову, окидывая в последний раз взглядом родные горы, выкашлял из себя несколько сгустков крови и успокоился.

– Жень, ну вот и все, – прошептал Емельянов так тихо, что даже шепота этого не услышал. А жена услышала, заскулила сильнее, у нее даже что-то заскрипело в горле, в следующий миг она прижалась к мужу и проговорила слипающимся каким-то, совершенно чужим голосом:

– Мне страшно!

Неожиданно до уха Емельянова донесся выкрик. Смазанный расстоянием, разреженностью воздуха, еще чем-то, словно бы тонул в вате пространства, гаснул:

– Това-арищ командир! Где вы?

По следам Емельянова и Жени бежал, проваливаясь по колено в снег, путаясь в полах шинели, Барабаш – самый непутевый, как считал Емельянов, боец заставы.

– Това-арищ командир, а, товарищ командир!.. – продолжал кричать Барабаш во всю глотку.

Емельянов приподнялся над камнями, махнул бойцу рукой – иначе ведь не найдет никогда, хотя и идет по следам, четко отпечатанным. Вот пограничничек!

– Барабаш!

Боец, словно бы напуганный появлением командира в сером угрюмом пространстве, споткнулся о полу собственной шинели, вскрикнул жалобно и полетел головой в снег. На ходу перевернулся и погрузился в сугроб по самую макушку – не видно Барабаша. Емельянов только головой качнул: вот так, на ровном месте и сломает себе шею, сам сломает, без посторонней помощи, а отвечать за него придется командиру.

Побултыхавшись немного в сугробе, Барабаш высунул из него голову, выплюнул изо рта жидкое месиво. Хорошо хоть Емельянов до появления этого крикуна успел подстрелить киика, иначе видали бы они сегодня шурпу, как собственные уши, а вместо ужина им пришлось бы подтягивать ремни на пару дырок.

– Ты поаккуратнее бы, Барабаш, – предупредил бойца Емельянов, – от твоих воплей как минимум четыре лавины должны были свалиться.

– Ага, товарищ командир, – вновь отплюнулся Барабаш, он так ничего и не понял, – вы же стрельнули из ружжа своего – и ничего, лавина не свалилась.

– Так то из «ружжа», как ты говоришь, Барабаш, лавины к «ружжам» привыкли, а вот к таким воплям, как твои, – не очень. Перепугаться до смерти могут.

– Скажете еще, – выкрикнул Барабаш плаксиво, – ага! – Вытер ладонью нос. – Вас на заставу кличут.

– Кто?

– Из отряда приехал… Такой представительный, вот, – Барабаш гулко выбил из ноздрей содержимое. Интеллигентный был человек боец Барабаш, не любил ходить с носом, забитым, пардон, соплями. Емельянов покосился на жену – как она? Не упала в обморок от действий этого борца с насморком?

– Представительный, говоришь?

– Ага.

– Фамилию не назвал?

– Наверное, назвал, но не мне, я так бачу.

– Бачу, бачу… – передразнил бойца Емельянов, махнул рукой безнадежно. – Значит, так, Барабаш. Ты стереги киика… Видишь его? – Емельянов ткнул пальцем в сторону козла, замершего в вытянутой, какой-то стремительной позе, будто он собрался убегать. – Видишь?

Барабаш неторопливо огляделся, произнес невозмутимым, почти растерявшим плаксивость тоном:

– Ага.

– На ужин шурпу будем варить. Давай, стереги пока, а я тебе сейчас подмогу с заставы пришлю.

При слове «шурпа» у Барабаша даже распустилось, сделалось каким-то сладким лицо, а с нижней губы едва ли слюна не свесилась. Конечно, Барабаш мог бы и один дотащить киика до заставы – невелика тяжесть, – но ведь бестолковый боец, может унести добычу на сопредельную территорию, так что лучше не надо. Риск хоть и благородное дело, но не всегда. Емельянов не выдержал, усмехнулся едва приметно: никто Барабаша на чужую территорию не пустит. Да и сам Барабаш не сумеет уйти туда – не нужно ему это.

На заставе Емельянова ждал человек действительно приметный – недаром крестьянский сын Барабаш назвал его представительным, – комендант пограничного участка Васин.

Большого роста, с могучими плечами и крепкими крупными руками – в пригоршню могло вместиться едва ли не полведра воды, – комендант в прошлом был грузчиком. А по совместительству – борцом. Иногда выступал в цирке, публику веселил, раза три ему довелось выступать даже с самим Иваном Поддубным…

В общем, с обширной биографией был человек.

Усы носил черные, будто нагуталиненные. Кое-кто даже специально принюхивался – гуталином вроде бы не пахнут, значит, цвет их был естественный. Голову Васин брил наголо, под Котовского, блестела она у него, будто гимназический глобус, у которого наставники всегда любили ставить «неуды» нерадивым ученикам.

Васин сидел в канцелярии заставы на начальническом месте и недовольно хмурил брови.

– Долго ходишь, Емельянов, – отрывисто бросил он.

– Виноват!

Комендант неожиданно хитро прищурил один глаз:

– Ну, докладывай, кого подстрелил?

– Часа через полтора шурпу начнем варить, – уклончиво ответил Емельянов.

– Приглашаешь? – комендант прищурил второй глаз.

– Так точно! Шурпа без начальства – не шурпа.

– Э-эх, – Васин отрицательно покачал головой, – жаль, не могу. Да и не до шурпы сегодня может быть, – в голос его натекли озабоченные нотки.

Емельянов невольно подтянулся: оттенок озабоченности он очень хорошо уловил в голосе начальства.

– Есть данные разведки: курбаши Усман хочет со своими мюридами уйти за кордон – Джунаид-бек зовет его к себе.

И Джунаид-бек и курбаши Усман были людьми в этих краях известными, следов тут оставили много…

У Усмана в его группе находились даже три русских офицера, все – поручики, фамилии их Емельянов точно не знал. Одного звали Холеным, был этот человек по-барски высокомерен, разговаривал сквозь зубы, второй носил странное прозвище, – а может, это было не прозвище, а фамилия, – Чимбер… Чимбер да Чимбер. На родине у Емельянова в его сельской губернии чимбером звали крепкий самогон, способный сбить с ног лошадь. Раз всплыло это редкое словечко, значит, у курбаши в отряде кроме офицеров есть еще русские люди – только они могли дать белому