кииком ему, конечно, не дано, киик сильнее, а вот утащить отставшего козленка может вполне – козленка орел одолеет.

– А почему ты считаешь, что киики придут именно сюда? – неожиданно спросила Женя. – Ведь киик – зверь вольный, куда хочет, туда и идет… Это совсем не означает, что он прискачет к начальнику заставы, спрятавшемуся в камнях с ружьем наизготовку? А?

«Киик – не дурак, – справедливо рассуждала про себя Женя, – хотя и не знаком вовсе». Все-таки в ней до сих пор жила, не могла выветриться обычная романтичная девчонка, гимназистка, у которой восторг вызывает буквально все – и розовая заря поутру, и ласковый вечерний туман, и выпрыгнувшая из лужи лягушка.

– Мы постоянно подсаливаем здесь камни, – вот они и приходят – привыкли, – пояснил Емельянов. – Очень любят посолониться.

– Да-а? – удивленно произнесла Женя.

– Приходят именно в это время – во второй половине дня.

– А не стрелять их нельзя, Коля?

– Это как? – не понял Емельянов, от удивления даже привстав.

– Да жалко их…

– А мне заставу жалко, Жень. У нас нет продуктов, живем впроголодь. И при этом охраняем границу.

Женя сморщилась вновь, вздохнула жалобно, неловко шевельнулась, меняя позу. Под дошкой скрипел снег.

– Тихо! – шикнул на нее муж. – Киик – зверь чуткий, всякий шорох за полтора километра ловит – все слышит, зар-раза.

Киики пришли минут через сорок. Вначале из-за камней высунулась рогатая любопытная голова – киик внимательно осмотрел долину, отметил следы, оставленные Емельяновым и его женой, фыркнул встревоженно, присмотрелся к темным вдавлинам повнимательнее, но ничего опасного в них не нашел, скользнул взглядом дальше. Через несколько минут он хоркнул глухо – то ли сигнал подал, то ли чихнул – и выдвинулся на полкорпуса вперед.

– Видишь? – слипающимся шепотом, едва слышно произнесла Женя.

Вместо ответа Емельянов предостерегающе прижал к губам палец с сорванным ногтем – ноготь у него выдрал поручик Веселов из анненковской контрразведки, Женя, когда видела изуродованный палец, зябко поводила плечами – ей делалось холодно, – потом придавил ладонью воздух: не высовывайся, мол. Женя, подчиняясь команде, съежилась, сложилась в меховой колобок, и при этом – вот молодец! – умудрилась не издать на одного звука.

Растет жена пограничника, набирается опыта – так, глядишь, настоящей пограничницей станет. Здесь ведь как все устроено – охотничье умение часто стоит жизни: сумел без всякого стука-грюка возникнуть у нарушителя за спиной – считай, выиграл, успел быстрее его выхватить пистолет – опять выиграл, прошел потайной тропой у нарушителя под носом, залег в схоронку незамеченным – снова оказался на коне и так далее… Женька учится, она – жена человека границы, и скоро сама станет человеком границы.

Киик-наблюдатель вновь кашлянул, сделал несколько шагов, по самый пах погружаясь в снег, – освободил дорогу стаду, на посолоненную площадку выпрыгнуло несколько молодых самочек, потом вышла дородная, с седой мордой киичиха, огляделась настороженно и с ходу ухватила зубами кусок снега, следом показались еще несколько самцов и самочек. Последним выбрался тяжелый матерый киик – глава стада. Его, как и старуху киичиху, ни в коем разе бить было нельзя.

Если не будет в стаде матки – говоря языком пограничников, матухи, – стадо распадается; точно так же распадется оно, если не будет вожака – опытного, мудрого самца, знающего, как уйти от снежного барса и лавины лютых волков, как спастись в непогоду, когда от густого вала падающего снега в трех шагах ничего не видно, неведомо, куда идти, на какие камни прыгать и где находится край гибельной пропасти, в которую даже глядеть нельзя… Все это в стаде очень хорошо знает вожак, остальные слушаются его.

Стрелять желательно в молодых козлов, только вот как их отличить от молодых козочек, Емельянов не знал – в стаде все они одинаковы, а подойти к ним поближе да заглянуть под репки нет никакой возможности.

Перевел дыхание Емельянов, выровнял его в себе, приложился к прикладу старого, уже основательно вытертого кавалерийского карабина.

Подцепил мушкой одного киика, резвого, с сильными пластичными движениями – явно, самца, самочка такой быть не может, – провел мушкой короткую черту вдоль передней левой ноги, приподнял чуть и надавил пальцем на спусковой крючок. Пуля врезалась в камни чуть выше шеи козла – прицел был слишком приподнят, заряд ушел вверх, и Емельянов не выдержал, выругался про себя.

Киик проворно отпрыгнул в сторону, замер, недоуменно вскинув голову, – не понял, что произошло. Снежный фонтанчик, вспухший в том месте, куда угодила пуля, он не засек – не успел. Звук выстрела не испугал стадо – только насторожил, животные подняли головы, замерли. Хоть и пугливы были они, но, видать, не настолько, чтобы немедленно пуститься в бегство, – иначе бы все стадо обратилось в стремительный снежный вихрь – ни одного животного не осталось бы. Ни голов, ни рогов.

Емельянов аккуратно, не дыша, выдавил затвором пустую дымящуюся гильзу, выковырнул ее пальцем в снег, на освободившееся место, осторожно, стараясь не издавать ни царапанья, ни скребков – ни единого звука, в общем – зажав в себе дыхание, вогнал в ствол новый патрон. Опустил рукоятку затвора.

На жену он старался не смотреть – было неудобно перед ней за промах. Опростоволосился… Не объяснять же ей, что он взял чужой карабин, «свободный от несения наряда», хотя оружейник – ленивый мужик, присланный на границу с одного из одесских заводов, распуская в улыбке широкое бабье лицо, заверил его: карабин такой меткий, что комару из него можно запросто отшибить мужское достоинство, а карабин оказался непристрелянным… Досада!

Он хотел взять на мушку того же козла, но потом подумал, что это будет несправедливо – этот киик уже отвел один раз от себя пулю, зачем же посылать в него пулю во второй раз? Даже преступники, приговоренные к повешению, если на шее у них лопается петля, отпускаются на волю – петлю на голову им больше не накидывают.

Емельянов подвел мушку под второго киика, мускулистого, с шелковой блестящей шкурой, приподнимать черную точку мушки не стал, выждал, когда киик развернется к нему боком, и нажал на спусковой крючок.

Под сердцем у Емельянова что-то стукнуло, будто он сам словил пулю, только вот боли почему-то не почувствовал, – киик подпрыгнул и, опустившись на колени, застонал. Попытался подняться, но не смог – ноги не держали его, закрутил головой неверяще и снова застонал.

Стадо, столпившееся подле него, брызнуло во все стороны – только что были киики здесь, и ничего от них не осталось, даже теней… Лишь истоптанный жесткий снег.

Все, киики сюда сегодня больше не придут. Емельянов, уже не боясь шума, с лязганьем выбил из ствола горячую гильзу, проследил за ее полетом в снег и покосился на жену. Глаза у той были мокрыми: Женьке было жаль умирающего киика. Может быть, Емельянов напрасно взял ее на охоту, но и не брать было нельзя – Женька должна привыкнуть к стрельбе, к вони горелой селитры, к крови и стонам, способным вывернуть наизнанку кого угодно, даже глухого и слепого