«Что ж, моя дорогая, тебе удалось произвести впечатление. Современи нашей последней встречи ты научилась многим новым трюкам. Однако ятребую объяснить, зачем тебе понадобилось колдовать. Я забрал бумаги Эрона. Атакже свой носовой платок и вечное перо. Можешь оставаться в гостинице, сколькотебе заблагорассудится.

Дэвид».

Послание получилось коротким, но после всего пережитого меняне тянуло на многословие. А кроме того, во мне росло неприятное чувство, чтоПапа Легба сердито смотрит на меня со своего разоренного алтаря. В приступераздражения я добавил постскриптум:

«Эту ручку мне подарил Эрон!»

Вот теперь было сказано все.

С тревожным чувством я вернулся к алтарю и обратился сприветствием и молитвой к духу статуи – к тому, кто открывал врата ЦарстваНебесного, – сначала на португальском, а затем на латыни. «Позволь мне вовсем разобраться, – молился я, – и не воспринимай как оскорбление моипоступки, ведь я стремлюсь только к знанию и не хочу выказать неуважение. Несомневайся в том, что я признаю твою силу. Будь уверен в моей искренности».

После этого я обратился к своей памяти не только за фактами,но и за ощущениями и сказал духу, заключенному в статуе, что я предан богу поимени Ошала[Ошала – языческое двуполое существо.], создателю, объяснил, чтопо-своему всегда был верен этому божеству, хотя и не соблюдал всех мелочей,которые другие считают обязательными. И все же я любил этого бога, любил егоистории, его личность, любил все, что мне было о нем известно.

В душе моей зародилось, однако, дурное предчувствие. Развеможет пьющий кровь быть верен богу-создателю? Разве сам факт насыщения кровьюне является грехом против Ошала? Я задумался, но не отступил. Точно так же, каки много-много лет назад в Рио-де-Жанейро, все мои чувства и помыслы былиобращены к Ошала. Бог-создатель принадлежал мне, а я – ему.

– Защити нас от наших же поступков, – шептал я.

Затем, призвав остатки решимости, я задул свечу, приподнялстатуэтку, забрал свой платок, осторожно поставил фигурку на место и сословами: «До свидания, Папа Легба» – собрался было покинуть номер.

Я уже повернулся спиной к алтарю и лицом к двери, ведущей вкоридор, но не смог пошевелиться. Точнее, меня охватила уверенность, чтошевелиться не следует.

Постепенно все мысли покинули меня. Сосредоточившись лишь насвоих физических ощущениях, я бросил взгляд на дверь, ведущую в спальню.

Там стояла, держась за ручку двери, сморщенная старуха.Разумеется, это была Большая Нанэнн. Она смотрела на меня, слегка наклонивголову набок, шевеля безгубым ртом, словно шептала что-то себе или кому-тоневидимому.

Я шумно вздохнул и уставился на нее в ответ. Это крошечноевидение, маленькая старушонка, глядевшая прямо на меня, не проявляла никакихпризнаков слабости. На ней была ночная фланелевая рубаха в редкий цветочек,сплошь в пятнах кофе – а может быть, и засохшей крови. Мне начало казаться, чтос каждой секундой ее образ приобретает все больше деталей, становится всереальнее.

Босые ноги, ногти на ногах цвета пожелтевшей кости. Седаяшевелюра, теперь четко видная, словно на нее направили луч света. Я дажеразглядел вены на ее висках и тыльной стороне безвольно висевшей руки. Такобычно выглядят только очень глубокие старики. Ну и, конечно, возникшее передомной видение в точности совпадало с тем, что я видел чуть раньше на подъезднойаллее. И точно такой же Большая Нанэнн была в день своей смерти. В той жерубашке. И даже пятна на ткани были теми же.

Не в силах оторвать взгляд от призрака, не в состоянии дажепальцем пошевелить, я весь покрылся потом и смог лишь проговорить шепотом:

– Думаешь, я смогу причинить ей вред?

Видение оставалось прежним. Маленький рот продолжалшевелиться, но я слышал лишь едва уловимый шепот, какой разносится по церкви,когда какая-нибудь старуха читает молитвы, перебирая четки.

– Ты полагаешь, я задумал что-то недоброе? – задал яеще один вопрос.

Фигура исчезла. Она давно исчезла. Я разговаривал спустотой.

Я резко обернулся и в отчаянии взглянул на статую святого.Обычная гипсовая скульптура, не более. Я всерьез подумывал, не разбить ли ее,но мой мозг никак не мог отделить подлинные желания от гипотетических.

И вдруг раздался оглушительный стук в дверь.

Во всяком случае, мне он показался оглушительным. Хотя,подозреваю, стучали не очень громко.

Я безмерно перепугался и, не думая уже ни о чем, резкораспахнул дверь и гаркнул:

– Какого черта вам здесь нужно?

К моему изумлению, я увидел перед собой одного из служащихгостиницы, который, естественно, не мог и предположить, что происходило вномере, а потому безмерно удивился моей реакции.

– Ничего, сэр, прошу меня простить. – Речь егоотличалась характерной для южан неторопливостью. – Это просили передатьдаме. – С этими словами служащий протянул мне обыкновенный маленький белыйконверт.

– Так, сейчас, минутку, – сказал я и, порывшись вкармане, достал десятидолларовую бумажку. Я всегда припасал несколько банкнотдля таких случаев.

Посыльный, насколько я мог судить, остался доволен.

Я закрыл дверь. В конверте оказался кожаный беретик, которыйя так беспечно снял с Меррик в такси. Кожаный овальчик и длинная, обтянутаякожей булавка, с помощью которой прикрепляли берет к прическе.

Меня охватила дрожь. Все это было ужасно.

Каким образом берет оказался здесь? Невозможно, чтобы шофертакси привез его в гостиницу. Впрочем, откуда мне знать? Когда все случилось,помнится, я сознавал, что следует поднять берет и сунуть в карман, но вообразилтогда, что околдован.

Я подошел к алтарю, выложил берет перед Папой Легбой,тщательно избегая смотреть ему в глаза, затем покинул номер, спустился полестнице в холл и вышел из гостиницы.

На этот раз я поклялся ничего не замечать, ничего не искать,а идти прямо домой.

Если по дороге мне и попадались привидения, я их не видел,так как не отрывал взгляда от земли и передвигался очень быстро, но так, чтобыне вызвать подозрения среди смертных. Прошагав по всей подъездной аллее, яповернул во двор и поднялся по железным ступеням.

В квартире было темно, чего я никак не ожидал, и Луи неоказалось ни в гостиной, ни в его комнате, ни в задней половине дома. Чтокасается Лестата, дверь в его комнату была закрыта, а звуки клавесина исходилисловно бы из самих стен – какая-то очень быстрая и красивая мелодия.