цветах. В принципе, если бы Платона Степановича попросили представить самое банальное, что только может быть в мастерской-галерее современного художника, он подумал бы про органы репродукции и про то, что регулярно производят на прогулках собаки. Кстати, был бы он производителем корма, выпускал бы хрустики не с семгой и паровой брокколи (это приманки для людей), а со вкусом и запахом того, что так любят находить в траве и пожирать под крик хозяев питомцы. Вот было бы лакомство – за уши не оттащишь!

Итак, на стенах висели воодушевленные пенисы. Ствол каждого стремился вверх, а хранилище генофонда покоилось снизу, симметричное относительно центральной оси. Ему вспомнились слова Эльвиры о том, что эта деятельность – прикрытие другой. Он обернулся. У входной двери висел нарисованный такими же пятнами Винни-Пух на фоне оранжевых ляпов. Очень жизнерадостно смотрелись два крупных белых зуба, вероятно, они символизировали профицит кальция в организме животного. По сравнению с Правдорубовым Мылов был просто Леонардо да Винчи.

– Здравствуйте! – громко сказал Смородина. – Я адвокат Смородина, мы с вами договаривались о встрече.

Из двери в соседнее помещение вышел худощавый юноша. У него были темные глаза навыкате, возможно, сказывалась примесь восточной крови. Волосы нечесаные, футболка растянутая, обиженное выражение лица. Почему-то его сразу захотелось накормить. Смерив гостя взглядом, Правдорубов и не подумал поздороваться. Вероятно, считал себя выше утомительных социальных ритуалов. Смородина попробовал расположить к себе чердачного жителя.

– Праздник урожая? – спросил он, указывая рукой на члены.

– Это серия «Медитатор». Абрис человека в капюшоне, который сидит в позе лотоса в тот момент, когда у него открывается третий глаз.

Примерно таким тоном обращался бы римский прокуратор к бомжу из завоеванной провинции. Наверное, Правдорубов ожидал, что Смородина начнет оправдываться за непонимание современного искусства, но тот попробовал нащупать общих друзей.

– Я просто вспомнил серию «Праздник урожая» Бубосарского и Пиногриджова, с последним мы товарищи. Там тоже раскрывается тема плодородия.

Упоминание о более успешных коллегах попало прямо в цель. Правдорубов ухмыльнулся.

– Попса! Они повторяют себя, а настоящий художник должен в каждой работе быть новым. Создавать себя заново! Мы, подлинные мастера, рождаем смыслы. А они крадут, упрощают и на этом зарабатывают.

На фоне одинаковых пенисов это звучало особенно убедительно. Увидев, что гость не впечатлен, Правдорубов продолжил:

– Они якобы работают с символами современной культуры. Но как? Изображая их, то есть уплотняя фундамент лжи. А искусство должно…

– Но у вас тоже… – Смородина кивнул на Винни-Пуха.

– Это «Бобер в огне», он продается отдельно. Остальные только серией. Идемте, я покажу вам мой проект «Правда о шоу-бизнесе». Сейчас, только музыку включу.

Он скрылся за дверью, и через несколько секунд там застонала Бритни Спирс. Правдорубов распахнул дверь. У стены, на которую он жестом сориентировал Смородину, стоял телевизор. На экране порноактриса скакала на порноактере, который был виден только главной своей, рабочей частью.

Смородина понял, что пришло время для социальной лжи.

– Действительно, срыв покровов. Обнаженная суть. Как это смело! Только громковато, а я хотел с вами поговорить.

Художник указал ему на табурет и выключил шедевр.

– А вы сами пишете картины или у вас деньги есть?

– Почему вы решили, что я пишу картины? – удивился Смородина.

– У вас вид взъерошенный. Линзы в очках под цвет рубашки. Так одеваются творческие люди или те, кому скучно жить.

Смородина восхитился предложенной ему вилкой ответа.

– Нет, я не пишу картин. А вы, кстати, могли бы написать просто мужчину и женщину? В интерьере, с колонной. Ну, вот как Мылов?

– С подобным давно фотоаппарат справляется. Да простят меня боги за то, что я упомянул это полезное изобретение в контексте Мылова. Так чего вы хотели?

– Я пришел поговорить о матримониальном предложении, которое вы сделали недавно.

– Кому?

Маэстро спросил это так буднично, что Смородина понял – этот открыт для любых предложений, его возможности безграничны.

– Госпоже Абрамовой.

– И?

– Семья госпожи Абрамовой, чьим представителем я являюсь, настаивает на заключении брачного договора.

– По цифрам?

– Вы не будете иметь доступ к ее деньгам.

– Смешно. Она сделает все, что я захочу. А на их пожелания я клал свою кисть.

– Как адвокат, хочу вас предупредить, что у них есть способы оградить вас от ее имущества.

– Не будет у них никаких способов, она совершеннолетняя и вступила в наследство. Впрочем, – восточный красавец выдержал паузу, – я буду снисходителен, если они купят какую-нибудь из моих картин.

– Сколько стоит бобер?

– Три миллиона. Но все в белую, договор, обязанность предоставлять картину на выставки. Предупреждаю, что знаю все ваши штучки, все ваши бессмысленные задушевные разговоры. Если вы пойдете на меня, я поведу себя иначе. У нее будет такая ломка, что она перепишет на меня все, что у нее есть.

Платон Степанович был хороший мальчик, он никогда не расстраивал своих родителей. Но все же, погружаясь, по делам доверителей, в клоаки современной жизни, он был хорошо знаком с тем запахом, который стоял в мастерской. Он понимал, по какой химической причине Правдорубов чувствовал себя бессмертным. Так вот почему госпожа Абрамова падала в обморок, а в свободное время спала.

– Рублей же, да, три миллиона?

Художник кивнул. Ухмылка у него на лице была кривая и грустная.

– Принято. Я донесу ваше щедрое предложение до противоположной стороны. – Смородина встал. Он заметил полочки на стене. На них двумя рядами стояли стеклянные банки с содержимым неопределимого цвета.

– А это?

– Оммаж[2] Пелевину. Прокисшее медвежье дерьмо.

– Сколько?

– Не продается. Любимый писатель – это святое.

Внизу при выходе из подъезда Смородина заметил валявшуюся на полу афишу. «Правдорубов – первый гений, посвятивший искусству самое дорогое, что у него есть. Он пишет им картины и не только».

Путь художника

Правдорубов не то чтобы хотел стать художником. Он пробовал себя и в других профессиях, но у него не получалось. Если была бы возможность, он бы навечно оставался ребенком и играл во дворе своего детства. Но такой возможности не было. В художественную школу его отвели родители. Кружки и секции – неплохая замена крестьянского поля. То есть где-то в мире дети, конечно, по-прежнему работают с пяти лет, но это уже не массовое явление. И кстати, некоторые родители испытывают по этому поводу скорбь.

Его папа с мамой просто не предохранялись, а потом двадцать лет перебрасывали его друг другу, как горячую картофелину. Папа хотел прописаться в маминой квартире, мама хотела замуж – вот и все чудо с аистом. Не то чтобы Правдорубова это смущало. Раздражала ложь, которой это было окружено.