Задумываться о жизни он начал на третьем курсе художественного вуза, бросив который попал бы в армию, где времени на рефлексию у него бы уже не было.

Ректором вуза был успешный светский художник, который делал безыскусные картинки, но продавал их в правильном месте. Ректор писал на десятиметровых полотнах плакаты, которые были недостаточно ярки и лаконичны для плаката и одновременно слишком бедны в отношении выразительных средств, если рассматривать их как живопись. Их содержанием был тотальный крах страны с шествием святых посредине. Одновременно ректор писал портреты чиновников, которые, по всей видимости, таким образом чувствовали себя причисленными к лику праведников. Содержа выводок голодных журналистов, он забрасывал критиков обвинениями в зависти и в том, что они забыли традицию. Это было особенно забавно в свете того, что найти среди настоящих художников прошлого аналоги открыточному китчу с шаблонными персонажами, который производил ректор, было просто невозможно. Если сравнивать его с настоящими художниками, он был такой один. Но если поставить его в ряд с лубком, становилось видно, что он мало старается. Собственно, имя художника дала ему близость к большим деньгам, без которой он раскрашивал бы в лавке пасхальные яйца. Понимал ли он это, останется тайной. Вуз он использовал, чтобы отыгрываться на студентах и преподавателях. Занялся бы он организацией вуза, если бы это не давало возможность унижать людей, – большой вопрос. В пределах здания он был богом. Все, что он исполнял в высоких кабинетах, здесь исполняли ему в лучшей форме и с энтузиазмом. Преподаватель, который позволил себе несколько фраз в интонации неформального общения, просто не пришел на следующую пару. Речь не о критике живописи и ни в коем случае не о другой мировоззренческой позиции. Он просто не упал перед ректором ниц, как перед египетским фараоном. Это покарали, чтобы пример не стал заразительным.

Практика живописи отличалась от того, что говорилось в биографиях художников, примерно так же, как суетливые телодвижения от того феерического секса, о котором рассказывали по телевизору. Постоянно нужно было очень много денег. На все. Никого не интересовал твой талант. Всех интересовало только, есть ли у тебя деньги.

Когда одетый с иголочки ректор доставал невидимый хлыст, а студенты прикрывали лапками органы репродукции, речь чаще всего шла о великой России и подлинном искусстве. На обе темы ректор, доводя себя до крайней степени возбуждения, мог негодовать часами. Скоро Правдорубов заметил, что говорит он каждый раз одно и то же. И дело было не в том, что это было ханжеством. О том, что нравственные качества ректора отличаются от декларируемых, знали все. Ханжество вообще оказалось удобной социальной стратегией – «делай, что хочешь, но так, чтобы никто не видел». Дело было в том, что было совершенно непонятно, что же такое настоящее искусство и как нам все-таки спасти Россию.

Правдорубов вспоминал об этом с усмешкой, но на самом деле, так как ему было, где жить и что есть, всю студенческую жизнь он искренне задавался этими вопросами. Цинизм пришел к нему позже, вместе со счетами за аренду мастерской.

Точно так же, как остальные, принимая позу покорности, Правдорубов задавался вопросом, почему ему было так противно. Ведь субординация была условием социальной жизни. Она была и в садике, и в школе, и на работе. Но в том-то и дело, что ради общения или просвещения студентов ректор не находил бы свободного времени в своем графике. Именно чувства, которые подавляли в себе слушатели, были его амброзией. Он приезжал в вуз не для того, чтобы рассказать о своем опыте и, упаси господи, не для того, чтобы научить других быть такими же успешными, как он. Он раскидывал какие-то заказы между профессорами, но зорко следил, чтобы они не получали много. Они должны были конкурировать между собой за его милость и друг друга ненавидеть. Студенты же и вовсе не были людьми. Ректор любил разделять курс на группы и унижать одну перед другой. Вольнослушателей перед студентами, тех, кто читает, перед теми, кто не успел схватить книгу перед тем, как он вошел, он обожал стыдить. Однако никто еще не стал умнее или работоспособней от того, что его унизили. Происходящее было совершенно бесполезно, даже энергорастратно, поэтому было так тошно. Из некоторых студентов выходил толк, который вуз, естественно, пытался полностью приписать себе. Но толк, скорее, выходил вопреки. То есть отчасти и благодаря, если речь идет об академических знаниях, которые давали лекторы, но и вопреки тоже. Это было очевидно, но люди делали вид, что не понимают, о чем идет речь.

Сам ректор навязывался потенциальным клиентам, лизал все, до чего успевал дотянуться, дружил ради выгоды, торговал тем, что с большой натяжкой можно было назвать его убеждениями, но студентам говорил, что они должны беззаветно служить искусству и воспитывать зрителя. Чего они, конечно же, не могут, и не только потому, что они не Леонардо, а в большей степени из-за лени и малодушия. Не нужно было высшего психологического образования, чтобы определить наличие у ректора психопатических черт характера. Иногда людей ругают за отсутствие совести, но такие люди, как ректор, от рождения щедро одарены природой – у них ее нет. Корить их за это все равно, что корить Квазимодо за то, что он не уродился высоким плечистым красавцем.

На самом деле, аудитории покупателей живописи были очень разными. В одной из них очень хорошо продавался пафос. Чем глупее человек, чем хуже у него образование, чем более паразитический у него образ жизни, тем легче продать ему именно это. Учить студентов, что они должны воспитывать аудиторию покупателей, было со стороны ректора не только ложью, но и чистым вредительством. Как если бы он выводил их на перекресток жизни и сознательно махал рукой в сторону болота.

Реальность была такова, что, заработав деньги, человек мог при желании и наличии удачи кому-нибудь немного помочь. Ректор призывал студентов: «Бросайте камни в бистро! Пусть открывают закусочные!» Здесь даже лишним будет вспомнить, что говорил он это, стряхивая пепел от безакцизного «Мальборо» с костюма от Пьера Кардена. Его фантазия о спасенной России не была продуманной, детализированной. Он не был ни политиком, ни мыслителем. По большому счету он призывал к погромам только для того, чтобы тут же укорить студентов за то, что они их не начинают. Если во время приступов антисемитизма он понимал, что перед ним стоит еврей, то милостиво прощал его за это.

С подлинным искусством было еще сложнее. Подлинными были старые мастера, но не все, а только отобранные. Почему?