– А ты попытайся.

– Но… Если он умрет?

Никому из обитателей клиники еще не доводилось видеть Нила – психотерапевта, пользующегося особым уважением среди коллег и пациентов – таким растерянным. Все, что он пытался сделать на тот момент, так это не встречаться со взглядами своих подопечных. Нил спрятал конверт в карман брюк.

– Боссу что-нибудь передать? – спросил полицейский, удовлетворенно кивнув.

– Передай: мы не договаривались, что Ероман будет в таком состоянии, – едва слышно отозвался Нил.

– Так лучше для всех, поверь нам. О, если бы ты только знал, с кем тебе придется иметь дело…

Полицейские направились к выходу, хорошенько наследив на линолеуме. В зубах одного из них догорала сигарета. Прежде чем уйти, он бросил ее, вместе со словами, которые разрезали воздух подобно раскату грома:

– Ну вот и все, осталось только подождать. Играй честно, Нил, а не то хлебнешь так, что мало не покажется. Тот, кто нас послал, слов на ветер не бросает.

Табачный запах долгое время не выветривался из коридора, являясь еще одним отвратительным напоминанием, оставленным ночными гостями.

Николас услышал эту историю со слов нескольких пациентов, версии разнились, но были схожи в основном: полицейские оставили еле живого Еромана на попечение клиники. Ходили слухи, что Нил и раньше за взятки принимал в “Голос лесов” пациентов. “В особенности тех, кому здесь не место”, – сделал вывод Николас.

День прибытия Еромана многим запомнился отчетливо. После того, как стражи порядка скрылись за пеленой дождя, в здании осталась тишина, нарушаемая робкими диалогами и раскатами грома. Еромана перенесли на койку, в пустующий лазарет. Его лечением занялись медсестры, вызванные той ночью на срочное дежурство. Наутро вся клиника расспрашивала о несчастном новеньком, со всех сторон на санитаров сыпались вопросы. Состояние Еромана оставалось тяжелым: у него были обнаружены следы побоев по всему телу, сломанная челюсть, которая неправильно срослась, не только изуродовав его лицо, но, кажется, лишив возможности говорить. Пациенты утверждали, что за все время они не услышали от Еромана ни единого связного слова.

Сначала он вызывал у всех жалость. Первые дни Ероман не поднимался с койки, ничего не ел, оживал только когда ему делали капельницы. Его приходилось держать, он бросал последние силы на яростное сопротивление. На одной из таких процедур стало ясно, что притащившие его полицейские замотали ему рот скотчем не только чтобы поиздеваться. Санитар Крис, которому выпало держать Еромана, поднес ладонь слишком близко к его лицу. С каким звуком хрустнула кость указательного пальца санитара – слышали все присутствующие в лазарете, а вопли, брань и последующие мольбы разлетелись по зданию клиники, выйдя за пределы парка. Ероман держал санитара в железных тисках подобно пыточной машине, все сильнее сжимая челюсти. Рыжий пациент ослабил хватку, когда кто-то из персонала догадался зажать ему нос. Криса же, едва соображающего от боли и залившего кровью весь пол, пришлось срочно везти в ближайший госпиталь, в тот день у него были все шансы остаться без пальца. То был далеко не последний случай, когда рыжий пациент совершал нападения на персонал.

Вскоре Ероман полностью оправился, только худоба и следы от заживающих ссадин напоминали о том, что он пережил. Его перевели из лазарета в палату, где он стал приносить еще больше неприятностей. Первое, что рыжий пациент сделал, когда обрел способность ходить – попытался сбежать. Его ловили несколько раз, покинувшего свою комнату, отчаянно мечущегося в коридорах в поисках выхода. Он разбил окно в палате, с разбегу ударившись о него всем телом. Санитары, прибежавшие на грохот, застали картину: Ероман, весь в порезах, грыз оконную решетку зубами, при этом рычал получше собаки, обгладывающей кость.

Однажды, во время прогулки, над Ероманом сжалилась новенькая медсестра. Она позволила ему постоять на крыльце, а через секунду уже оказалась лежащей на ступенях. Ей оставалось только провожать взглядом уносящийся прочь силуэт. У забора Еромана поджидала охрана. Санитары разбежались по парку, пытаясь преградить все возможные пути отступления. Чтобы не достаться ни тем, ни другим, Ероман вскарабкался на одну из ветвистых сосен, каких немало росло в парке. Он просидел на дереве два дня, обходясь без еды, промокая под дождем, замерзая ночью, но так и не покинув своего убежища. Может, Ероман бы и умер там – непокоренным и свободным, если бы психотерапевту Нилу чудом не удалось снять его оттуда.

Никакие седативные препараты не действовали на Еромана. Тогда крошечное помещение изолятора стало его постоянным пристанищем. У многих пациентов это место вызывало незыблемый страх, Ероман коротал там дни и ночи, в редких случаях оставаясь в палате, где тугими ремнями его привязывали к койке. Он стал единственным в пациентом, кто получал свои утренние лекарства не в виде таблеток, а по коридору передвигался под конвоем. Прогулки, ставшие для него запретной роскошью, происходили только во время дежурства самых отважных и здоровенных санитаров. Они специально нарушали указы Нила, на свой страх и риск выводили Еромана подышать свежим воздухом. Ходили слухи, что Нил, наплевав на договоренность с полицейскими, вел диалог с другой клиникой, где имелось отделение для буйных. По совпадению или словно почувствовав, что запахло жареным, рыжий пациент вдруг присмирел. О том, что Нил намеревается избавиться от него, Ероману могли и разболтать – глухонемым он точно не являлся. Последние два месяца рыжий пациент стал вести себя покорно – прекрасно слышал команды персонала и на удивление безропотно их выполнял. Сам он погрузился в апатию, оставив всякие мысли о побеге. В качестве поощрения Ероману разрешили посещать групповые занятия. С первых минут арт-терапия стала его любимым. Ему выдали кисти с красками, и Ероман тут же пустил их в ход – спустя мгновение на холсте стали проглядывать очертания пейзажа. Но даже отрешенный и занятый своей картиной, Ероман все равно оставался в центре внимания. Батареи работали на полную мощь, за окном студии стояло бабье лето, но пациенты ежились от холода. Старики без причины начинали плакать и проситься обратно в свои комнаты. Тревога наполняла воздух, как ощущение приближающейся грозы. Одно присутствие рыжего пациента ставило шерсть на спинах дыбом. Одного его взгляда любому было достаточно, чтобы держаться подальше, как от чего-то, всегда сулящего угрозу, того, к кому никогда не стоит поворачиваться спиной. Николас ощущал, как беспокойство ледяной рекой течет у него между пальцев, незыблемым страхом проникает под кожу. Тогда последние сомнения оставляли его.

“Я не ошибся и ты действительно тот, кто я думаю?” – мысленно спрашивал он, бросая беглый взгляд в сторону Еромана. Николас не решался подойти к нему. Во время занятия пациентам было позволено вставать со своих мест, но вороной депос решил не привлекать к себе лишнего внимания. Оставаясь за партой, он выжидал, когда отвлечется санитар, приставленный к Ероману как надзиратель. Именно его Николас обвинял в своем бездействии, хотя причина крылась не только в нем. Вороной депос напоминал себе, что в первую очередь стоило сохранять осторожность.

Занятия арт-терапии проходили в просторном зале, переоборудованном под студию, контрастно отличающуюся от унылого вида кабинетов и комнат. Большие окна выходили на парк, вместо облезлой краски интерьер украшали росписи: из-за кустов выглядывали желтые глаза зверей, по огромной стене возле входа прогуливался гордый олень. Кто-то беспощадно “приукрасил” его, подрисовав темные очки и запачкав нецензурными надписями, но это не мешало зверю с тоской провожать плывущую по глади озера пару лебедей. Николасу рассказали, что росписям уже более сорока лет. Когда-то их сделала мать Нила. Раз в году хозяин брался за их реставрацию – подбирал подходящую краску, собственноручно замазывал бранные слова и каракули. Потом рисунки уродовали вновь, но Нил смиренно позволял изгаляться над своей памятью. Он знал, что присутствие пациентов наполняет эти стены жизнью получше его воспоминаний.