– Невероятно! Вот это настоящая психушка, давненько у нас такого не было, – тихонько подобрался к Николасу Бэнко. – Ты влип, я тебе скажу.

Персонал заполнял комнату, образовывая армию. “Шамана” наконец-то поймали. В углу на корточках сидела медсестра, слезы катились по ее щекам. Ей влепили огромный кусок пластилина в гриву. Психолог-художник собирала свои заляпанные краской и истоптанные журналы. Беспредел закончился, когда всех виновных, за исключением, конечно, Еромана и переволновавшихся “глубоких”, собрали в общей комнате. На протяжении часа медсестра читала лекцию о неподобающем поведении, почему-то сверля Николаса взглядом. Она несколько раз повторила, что весь устроенный бардак им придется разгребать собственноручно, а также, в качестве наказания, их лишат телевизора и завтрашней прогулки. Поднялся возмущенный гул. Пыл протестующих охладило приглашение присоединиться к Ероману в изоляторе. На Николаса теперь недовольно посматривал не только персонал, но и пациенты. Так он провел свой третий день в клинике. 

Николасу за его “страшный проступок” (за то, что он похвалил рисунок Еромана на занятии арт-терапии) пришлось перемывать туалеты на всех этажах главного корпуса. Елозя ветошью по линолеуму, вороной депос ловил себя на мысли, что не знает, куда деваться от ностальгии. Он словно вернулся в детство, где все кому не лень тыкали его носом в правила, за малейшую провинность подвергая наказанию. Возможно, та строгость была оправдана по отношению к малолетним беспризорникам, Николас не помнил, чтобы грубость воспитателей будила в нем негодование. Еще не отведав свободы на вкус, в обществе таких же, как и он – никому не нужных детей-отказников, Николас принимал обстоятельства как данность. В “Голосе лесов” происходящее казалось насмешкой, дурным сном, пародирующим его прошлое, превращая все в нелепую комедию.

Николас сидел на кушетке в ожидании приема у Нила, когда к нему подошел пожилой мужчина. Он выглядел опрятно, был одет в голубую пижаму пациента, но держал себя так, что вместо нее было легко вообразить деловой костюм. Николас не видел этого депоса на арт-терапии, когда Бэнко на словах разделил всех на сословия, и решил, что это кто-то из элиты “нормальных”. Незнакомец попросил разрешения присесть рядом и тут же принялся жаловаться на местные запреты, рассказывая о том, что некогда занимал должность управляющего в крупной компании, а сейчас будни в психушке кажутся ему невыносимыми. Группа санитаров, совершающая рейд по коридору, остановилась неподалеку. Незнакомец успел поведать Николасу о своей жене и троих прекрасных детях, перед тем как спустил с себя штаны и бросился на вороного депоса, распахнув объятия. Николас вырвался из его хватки и сбежал в общий зал, под взгляды санитаров, которые наградили эту сцену аплодисментами и хохотом.

Они не стали бы вмешиваться при любом раскладе, и Николас давно это усвоил. Он догадывался, что все было подстроено специально, в качестве развлечения. С каждым новым днем, проведенным в клинике, вороной депос укреплялся в ненависти к ним. Это сборище пегашей, каким-то чудом удостоившихся должности, проводило здесь досуг. На давно устоявшемся сленге пациенты называли санитаров “големы”, привыкнув получать от них пинки и оплеухи. Внутри Николаса все сжималось от мысли, что вместе с бранными словами и издевательствами Ероман частенько испытывал на себе их каменные кулаки.

Сегодня санитары не без удовольствия наблюдали, как по коридорам без дела слоняются пациенты. Наказанные после хаоса на арт-терапии, лишенные телевизора и прогулки, многие пытались скоротать время, но на кухне, у раковин для мытья посуды, не хватало места, а все полы в здании были до блеска надраены Николасом.

– Просто представим, что льет дождик и поэтому нас не выпускают гулять, – сказал тощий парень, который вчера изображал шамана. Он приложил ладони к окну, напомнив ящерку, плененную в стеклянной банке. Погода за окном стояла теплая, и вид парка настойчиво манил выйти во двор, подальше от духоты тесных коридоров. Николас смирился с тем, что этот день будет для него потерянным. Спину ломило от мытья полов. Он провозился с ними почти до вечера, не забыв надраить унитазы на всех пяти этажах клиники, так что воспитатели приюта им бы гордились. А потом оказался за столом вместе с Бэнко и Арчи, соседом Еромана. Они играли в карты под звуки радио (которое, в отличие от телевизора, не попало под действие наказания и теперь исторгало самую монотонную на свете музыку). Арчи, несмотря на паническую ненависть к продолговатым предметам, создавал впечатление вполне адекватного депоса. На первый взгляд, конечно. Когда пациенты казались Николасу “нормальными”, он тут же вспоминал ту встречу с эксгибиционистом. Но Бэнко заверил, что Арчи как раз не стоит опасаться, главное не угощать старика бананами или грушами. На вопросы Николаса о Еромане Арчи сказал, что не видел своего соседа со вчерашнего вечера и, должно быть, того так и не выпустили из изолятора. Ероман частенько там ночевал, но Арчи был уверен, что даже для него такое времяпровождение не могло войти в привычку. Николас старался не думать об этом, не переносить на себя, чтобы случайно, даже в уголке мыслей, не оказаться в замкнутом пространстве, не видеть, как сближаются стены для того, кто потерял счет времени, надежду и самого себя.

Но как бы он ни старался, по коридорам рыскали волки прошлого. Те, что являлись из детства, не могли причинить ему вреда. И Николас позволял им быть, как тварям наименее опасным, чтобы в их тени спрятать зверей пострашнее. Даже запах в “Голосе лесов” был как в приюте – он просачивался из пристроя столовой – душок манной каши, в комнатах – сырости и несвежего белья. Стоило скрыться солнцу – помещение охватывал знакомый полумрак: окна находились только в конце коридора, отчего здесь даже в ясную погоду не хватало света. Стены с облупившейся краской украшали плакаты. Они висели тут и там, в комнатах возле розеток, над нитями проводов, в столовой, кабинетах, уборной – во всех немыслимых местах, чтобы не дать глазам отдохнуть от бесконечных правил. Плакаты в стихах, с уродливыми картинками, кричащие яркими буквами, призывающие мыть руки перед едой, уважать покой других, снимать обувь перед входом, не опаздывать на процедуры, не курить, не трогать чужую порцию в столовой, не совать в розетку пальцы, не шаркать ногами при ходьбе, не говорить громко, не ходить в уборную в одиночку. “Не жить” – где-то наверняка висел и такой, просто Николас пока его не нашел. Вороной депос смотрел на них и кривился всем существом. Замечания и насмешки санитаров будили в нем гнев, и он с трудом сдерживал себя. Николас ни за что бы не поверил, что в жизни еще наступит момент, когда ему будут указывать когда есть, принимать душ, гулять, ложиться спать. Все сильнее он укреплялся в мысли: случись ему по-настоящему свихнуться, наверное, гуманнее было решить проблему служебным пистолетом, чем попасть в туда, где у него снова отберут свободу. Пациент психиатрической клиники или полицейский, выполняющий задание, в любую минуту способный остановить игру – в обоих случаях Николас возненавидел бы это место. Но стоило отдать "Голосу лесов” должное, несмотря на педантичное следование правилам, дни по расписанию, похожие один на другой, он умело удивлять, подбрасывая своему новому подопечному сюрпризы, как плохие, так и хорошие.