затруднений не представит – только перевозка гардероба. А неизменность материального положения весьма важна. Одно только – перспектива нового зимнего одиночества папы. Но мне приходит в голову, что не следует и маме уезжать с Лилей в Питер. Лиля должна выступить в концерте, и Казань, как не такой страшный, но все же оперный город, представляет в этом отношении все удобства.

Мои работы в соборе идут успешно; особенно со времени отъезда Прахова на две-три недели – интервал присутствию кого-то за спиной сильно развязывает руки; хотя заботы и ответственности по горло. Я работаю и вечера, не очень, однако, поступаясь моим «гомеризмом». Канун Рождества я обедал и был на елке у Тарновских – чудные это люди, столько сдержанности, серьезности и самого тонкого внимания к жизни при полной физической возможности всем этим пренебречь. Как твое здоровье и как провела праздники? Черкни, недолго собираясь, полстранички. А помнишь, о чем мы говорили – то чувство, оно, кажется, растет и крепнет, и тем сильнее, чем чаще я доволен собою. Ты знаешь – рассудочность усыпляет, а это чувство – неусыпный показатель. Крепко обнимаю тебя еще раз.

Фундуклеевская № 1 (первый).

Твой Миша

Мои материальные дела великолепны.

1890 год. 1 мая. Москва

Нюта, дорогая моя, ты не должна очень сердиться, что я так давно тебе ни слова; хотя это преступление и не имеет названия. Страшно грубо.

Но что делать, когда моя жизнь все еще состоит только из опьянений до самогрызни и ворчаний на окружающее. Ужасно как-то ожесточаешься. Ты знаешь, что я всю эту зиму провел в Москве и теперь здесь же. Васнецов правду говорил, что я здесь попаду в полезную для меня конкуренцию. Я действительно кое-что сделал чисто из побуждения «так как не дамся ж!» И это хорошо. Я чувствую, что я окреп – т. е. многое платоническое приобрело плоть и кровь. Но мания, что непременно скажу что-то новое, не оставляет меня; и я все-таки, как помнишь, в том стихотворении, которое нам в Астрахани или Саратове (не припомню) стоило столько слез, могу повторить про себя: «О? Vas-tu? Je nen sais rien»[133].

Одно только для меня ясно, что поиски мои исключительно в области техники. В этой области специалисту надо потрудиться; остальное все сделано уже за меня, только выбирай. Помнишь мои намеки на киевскую пассию – я ей изменил, хотя мне все еще дорого воспоминание. Я сильно привязался (и думаю, как только стану на ноги, сделать предложение) к одной особе, которая ближе ко мне и по физической организации, и по общественному положению – и нравственный облик ее не манит тихим пристанищем, как тот, и обещает широкий союз оборонительный и наступательный в борьбе с самим собою. Что всего важнее нам в жизни.

Наприм[ер]: я так привык стремиться, что во мне всякая уверенность влечет охлаждение – вещь превосходная для исполнения работы – но не терпимая в замысле, так же, как и в любви; это моим девятнадцатилетним другом (я, может, клевещу на нее, и мне порядочно бы досталось презрения, если бы этот эпитет до нее дошел) прекрасно почувствовалось, и он с замечательной энергией и стремительностью тотчас выводит меня из опасной уверенности. Кокетлива? Скажешь. Да, и дай бог тогда этому качеству всего хорошего. Она только темная шатенка с карими глазами; но и волосы, и глаза кажутся черными-черными рядом с матово-бледным, чистым, как бы точеным лицом.

Она небольшого роста, и в детстве прошла через те же диеты сырого мяса и рыбьих жиров, как и мы с тобою. Носик очень изящной работы, с горбинкой, напоминает лисичку. Все впечатление овального личика с маленьким подбородком и слегка приподнятыми внешними углами глаз напоминает тонкую загадочность не без злинки – сфинксов. Но я несколько раз видел, как эти глаза смотрели просто-просто и мягко, как у телушки… До другого письма, Нюточка. Обнимаю тебя и Настю. Поскорее ответь мне. Москва. Садовая прот[ив] Спасских казарм, д. Мамонтова.

1890 год. 22 мая. Москва

Милая моя Нюта, я оборвал последнее письмо. Впрочем, оно так и надо – то, на чем я кончил, уже прошло. Вот уже с месяц я пишу «Демона»[134]. То есть не то чтобы монументального Демона, которого я напишу еще со временем, а «демоническое» – полуобнаженная, крылатая, молодая, уныло-задумчивая фигура сидит, обняв колена, на фоне заката и смотрит на цветущую поляну, с которой ей протягиваются ветви, гнущиеся под цветами.

Обстановка моей работы превосходная – в великолепном кабинете Саввы Ивановича Мамонтова[135], у которого я живу с декабря. В доме, кроме его сына-студента, с которым мы большие друзья, и его самого наездами, никого нет. Каждые четыре-пять дней мы отправляемся дня на два-три гостить в Абрамцево[136], подмосковное, где живет мать с дочерьми, где и проводим время между кавалькадами, едой и спаньем. Папа мне писал, что ты потеряла дорогого друга Анну Никифоровну[137]. Напиши мне, как ты живешь. В чем изменилось твое положение в институте? Что Настя? Я с нетерпением жду. Москва. Садовая прот[ив] Спасских казарм, д. С. И. Мамонтова. М. А. Врубель. Получила ли ты мое предыдущее письмо? Крепко обнимаю тебя, моя дорогая, и мою милую Настюшу.

Горячо любящий тебя брат Миша

1891 год. 6 марта. Москва

Анюта, дорогая моя, прости, что пишу тебе карандашом. Но я столько откладывал тебе писать, что теперь у меня выросла целая скала на совести, и я ее не могу выносить ни минуты далее, а чернил под рукою нет. Прежде всего вот уже вторично я в письме твоем читаю полунамек, который я, может, совершенно ошибочно, отгадываю. Напиши яснее, и мы, может быть, побеседуем. Я сейчас занят иллюстрациями к «Демону» в издании иллюстрированного Лермонтова товариществом Кушнерева[138]. Ты можешь прочесть объявление об этом издании в Мартовской книжке «Русской Мысли».

Мучаюсь и работой, мучаюсь и порывами к кубку жизни. Прости, дорогая, что больше не пишу, а то и эти строки зазимуют. Две недели тому назад проезжал папа через Москву в Питер и останавливался у меня (у меня хорошая комната: Чистые Пруды, угол Харитоньевского и Мошкова переулков, д. Мороховец). Со дня на день жду его обратно. Папе тоже несладко живется; он пополнел и подряхлел. Чем-то кончится его попытка снова поступить на службу? Как бы я хотел ему этого. Да, кому хорошо живется? Счастлив еще тот, кто втянулся в свое поприще. Я и этим не могу похвастать. Крепко