очень радует. Завтра я ей пошлю обещанный рисунок. Твои намерения осуществить было бы хорошо. Мне скучно безделие, а сам я не могу ни читать, ни рисовать[173]. Сердечный привет тебе и Наде.

Миша

Листки воспоминаний

Надежда Ивановна Забела

Я познакомилась со своим мужем М. А. Врубелем на сцене Панаевского театра, в Петербурге, где я в, самом начале своей карьеры пела в оперном товариществе. Как-то перед рождеством наш представитель передал нам о желании С. И. Мамонтова поставить на нашей сцене, но на свой счет и со своими декорациями, «Гензель и Гретель» Гумпердинка. Предложение было принято, и начались репетиции. Мне дана была роль Греты, Гензеля должна была петь Т. С. Любатович. И вот на одной из репетиций, еще первоначальных, утренних, я во время перерыва (помню, стояла за кулисой) была поражена и даже несколько шокирована тем, что какой-то господин подбежал ко мне и, целуя мою руку, воскликнул: «Прелестный голос!» Стоявшая здесь Т. С. Любатович поспешила мне представить: «Наш художник Михаил Александрович Врубель», и в сторону мне сказала: «Человек очень экспансивный, но вполне порядочный».

Оказалось, что Коровин, который писал декорации, серьезно заболел и заканчивать их приехал Врубель.

Так чувствителен к звуку голоса М. А. был всегда. Он тогда еле мог разглядеть меня, – на сцене было темно; но звук голоса ему понравился. Вообще, пение и музыку он любил чуть ли не больше всех других искусств. Почти всегда присутствовал он при разучивании мною с аккомпаниатором партий, и повторения не утомляли его. Не обладая никакими специальными музыкальными знаниями, М. А. часто поражал меня своими ценными советами и каким-то глубоким проникновением в суть вещи. Так было с партией «Морской царевны» и вообще с оперой «Садко». Мы с мужем приехали в Москву уже на второй сезон существования Частной оперы Мамонтова. Как раз собирались ставить «Садко», и я принялась готовить партию, хотя в первом спектакле пела другая артистка. Ко второму спектаклю ожидали Н. А. Римского-Корсакова, и Савва Иванович назначил меня, хотя, таким образом, мне пришлось выступить с одной оркестровой репетицией. А между тем я еще раньше слышала о строгости Н[иколая] Андреевича]. Можно себе представить, как я волновалась, выступая при авторе в такой трудной партии. Однако мои опасения оказались преувеличенными. После второй картины я познакомилась с Николаем Андреевичем и получила от него полное одобрение.

После того мне пришлось петь «Морскую царевну» около девяносто раз, и мой муж всегда присутствовал на спектаклях. Я даже как-то спросила его: «Неужели тебе не надоело?» – «Нет, – отвечал он, – я могу без конца слушать оркестр, в особенности МОРЕ. Я каждый раз нахожу в нем новую прелесть, вижу какие-то фантастические тона». С тех пор М. А. принимал самое близкое участие в разучивании мною опер Римского-Корсакова. «Псковитянку», «Веру Шелогу», «Царскую невесту», «Салтана», «Кощея» и множество романсов Р[имского]-Корсакова – все это я разучивала при нем и часто очень принимала во внимание его советы. Некоторые вещи он менее любил. Так, «Царская невеста», в которой партия Марфы была написана для моего голоса, ему меньше нравилась. Он не любил сюжета, не любил вообще Мея; меня это огорчало, так как я сильно увлекалась Марфой. Зато «Салтана» он обожал. Тут опять оркестр, опять новое море, в котором, казалось мне, М. А. впервые нашел свои перламутровые краски. Припоминается мне, как М. А. поразил известного пианиста, впоследствии дирижера Мариинского театра Ф. М. Блуменфельда. Я тогда готовила к концерту посвященную мне «Нимфу» Римского-Корсакова. Мих. А. подсказал на репетиции тонкие оттенки нюансов и темпа, что мы сейчас же приняли их к исполнению.

Во время своей болезни он продолжал любить музыку, только оркестровая, в особенности Вагнер, его утомляла; видно, для этого он был уже слаб. Зато до самого последнего времени, когда я его навещала, я напевала ему почти все новое, что я разучивала. И он часто, видимо, наслаждался, делал интересные замечания. Любил он также, когда я вспоминала то, что пела прежде, при нем, например молитву детей из «Гензель и Гретель». И сам он часто пел. Вспоминал «Садко» и, хотя, конечно, не мог всего спеть по недостатку голоса и уменья, удивительно помнил всякие подробности музыки. Вообще, во время его ужасной болезни, когда он уже ослеп, самые светлые впечатления его были – музыкальны. Здесь он иногда хоть на миг забывал о своем несчастье. Теперь, разучивая что-нибудь, я думаю о том – как бы это понравилось М. А. Но, увы, его уже нет.

СПб. 24 февраля

Последние годы жизни Врубеля

Екатерина Ивановна Ге

В первый раз я увидела Врубеля 1896 года 2 января. Сестра моя, Надежда Ивановна Забела, впоследствии жена Врубеля, в этот вечер в первый раз пела в опере «Гензель и Грета» Гумпердинка. Оперу эту поставил С. И. Мамонтов в частном товариществе в Панаевском театре. Мамонтов, богатый купец и коммерсант, много раз держал оперу и занимался этим больше по вкусу, чем для выгоды; он поступал широко и теперь для постановки привез из Москвы художников, чтобы писать декорации. Приехали Коровин и Врубель, которые давно уже были знакомы с Мамонтовым, часто живали у него.

В этот вечер у меня были гости, так как брат мой приехал ненадолго из Черниговской губернии, и у нас собрались наши родственники и друзья, чтобы видеть его. Я знала, что сестре Надежде Ивановне неприятно, что на первом представлении, где она играла новую роль Греты, не будет никого из ее близких, и потому поехала на первый акт, рассчитывая, что гостей моих еще не будет. Театр был не совсем полон, значит, настоящего успеха на первом представлении еще не было. Я пошла к Наде в уборную и просила сейчас же после представления приехать домой. Мы сидели за чаем, когда приехала Надя и с ней Врубель, маленького роста блондин, кудрявый, на вид совсем молодой человек, хотя ему было уже около сорока лет. Он сказал мне, что Мамонтов, Любатович, исполнявшая Гензеля, и другие артисты оперы просят меня на сегодня непременно отпустить Надю на товарищескую пирушку после первого представления. Я, конечно, ее и не отговаривала, тем более что я заметила, что Надя как-то особенно моложава и интересна, и сообразила, что это от атмосферы влюбленности, которою ее окружал именно этот Врубель. Надя пошла переодеваться, а Врубель посидел несколько времени с нами, поджидая ее.

Не скажу, чтобы в этот вечер он произвел на меня