– А вы поднаторели, я гляжу... –неприязненно хмыкнул Бекетов. – По-русски не токмо выражаетесь изрядно, нои словечками нашими исконными щеголяете. А, ну да, конечно, ведь русские мигомделаются расположены ко всякому иностранцу, который затруднил себя знанием ихдикарского наречия...

Однако лицо Гембори не изменило приветливоговыражения и при сих ядовитых словах.

– Да-да, – кивнул он благодушно, –племянник говорил мне, что вы ознакомились с моим письмом. Его сия бесцеремонностьвозмутила, ну а я полагаю, что она многое облегчила в наших дальнейшихотношениях. Не нужно притворяться! Знаете, Никита Афанасьевич, хоть роддеятельности, мною избранный, предполагает постоянное притворство – адипломатичность не что иное, как ложь и коварство под маской искреннегодоброжелательства! – мне самому как человеку, как Уильяму Гембори,изощренная ложь глубоко претит. И я всегда радуюсь, когда есть возможностьпоговорить прямо и открыто.

При этих словах Бекетов, доселе сидевший слицом равнодушным, иронически изогнул одну бровь.

– Радуетесь? – пробормотал оннедоверчиво. – Ну, коли так, не откажите в любезности открыть свои карты.За каким чертом вам понадобилась эта скороспешная помолвка под дулом пистолета?

– Вернее, под топором палача, –усмехнулся Гембори, мигом поняв, на что намекает Бекетов. – Да, положениеСторманов там, в Лондоне, весьма тяжелое. Пока что мне еще удается удерживатьтечение судебного разбирательства, но, если дело наше с вами не сладится, илинеобходимое мне предприятие не удастся осуществить, не исключено, чтопрелестная Атенаис останется сиротой и будет совершенно одинокой в нашемужасном мире.

– Отчего ж совершенно? – пожал плечамиНикита Афанасьевич. – Все же у нее останется жених. Да и я ни за что непокину племянницу.

– Эх, эх, – повздыхал Гембори, и его лицоеще больше отяжелело, собравшись морщинами искреннего сочувствия. – Втом-то и беда, что Гарольд вряд ли сможет связать себя узами брака с дочерьюгосударственных преступников, каковыми будут в случае провала моей затеиобъявлены мистер и миссис Сторман. Ему придется разорвать помолвку, и ктобросит в него камень? Все будут убеждены, что молодой человек, поддавшисьпорыву необузданной страсти, сделал предложение Атенаис Сторман, ровно ничегоне зная о преступлениях ее родителей... Ну а прослышав о них, он, конечно,вернет прелестной Атенаис слово. Ведь брак с ней может погубить не только его,но и всех его ближайших родственников, особенно тех, кто находится надипломатической службе. А поскольку обнищавшая семья моего брата, баронаГембори, живет только лишь щедротами моими и доходами с моей деятельности,конечно, Гарольд не станет рубить сук, на котором сидит. И сделает все, чтобымой престиж государственного деятеля не пострадал.

– Господи боже! – хохотнул Бекетов не безизумления. – Поверите, я никогда не встречал зрелища столь... как бы этосказать... зрелища столь откровенного цинизма. Это же просто эпическоелицемерие! Лицемерие in crudo! Лицемерие naturalis! [10]

– Мне кажется, – ответил Гембори сласковой улыбкой, – одно исключает другое. Либо я лицемерен, то естьлукав, либо циничен, то есть откровенен.

– Вообще-то да, – подумавши, согласилсяБекетов. – Вы просто цинично откровенны без лукавства!

– А вот вы, Никита Афанасьевич, все же со мнойлукавили, – погрозил длинным пальцем с ухоженным полированным ногтем иизысканным перстнем-печаткою сэр Уильям.

– Это в чем же? – искренне удивилсяБекетов.

– Да в том, что заявляете, будто никогда невстречали такого лицемерия в чистом виде, лицемерия натурального, как мое.Разве вы сами не столкнулись с ним однажды... разве вы не стали его жертвой,разве оно не поразило вас – в самом прямом смысле слова?

Бекетов вприщур посмотрел в глаза Гембори. Тотне отвел взгляда. Никита Афанасьевич видел, как странным образом меняется цветглаз англичанина. Темно-карие, они вдруг начали высветляться – видимо, отнапряжения, потому что Бекетов не опускал взгляда довольно долго, и вот ужеприняли какой-то весьма неприятный грязно-желтый оттенок...

Если бы кто-то попросил Бекетова назватьподходящую окраску для слова «ложь», он выбрал бы именно этот цвет.

– Что вы имеете в виду? – спросил НикитаАфанасьевич не без удивления.

– Ну, не делайте вид, будто вы меня непонимаете, – благодушно пожал плечами Гембори. – Я имею в виду тонеприятное дельце с некими белилами... белилами для лица.

Ничто не дрогнуло в чертах Бекетова. Глаза егоостались равнодушны.

– Белилами для лица? – повторил он схолодком. – Ну это, я полагаю, будет дамам интересно более, чем мужчинам.

– Ну не скажите, всякое бывает, – покачалголовой Гембори. – Да вот послушайте, я расскажу вам одну историю, котораянесколько лет назад приключилась.

– Вы, сударь, лучше бы к делу своемупереходили, – перебил Бекетов, – к делу, ради которого нас сплемянницей моей заманили в Санкт-Петербург и все эту комедь с помолвкой инеобузданной страстью ломаете.

– А эта история имеет самое непосредственноеотношение к делу, – успокоил Гембори Бекетова, оставив совершенно безвнимания его нелицеприятный выпад. – История же такова. Некая дама –самого знатного происхождения и самого высокого положения, какое только можнопредставить, – весьма увлекалась театральными представлениями. В ту пору,о которой идет речь, пять или семь лет тому назад, необыкновенной популярностьюпользовалась труппа кадетского корпуса. Восхитив Петербург трагедией Сумарокова«Хорев», о судьбе одного из легендарных основателей Киева, кадеты вскоре поставилиеще одну трагедию: «Синеус и Трувор», также из русской истории, которую обожалавышеупомянутая дама. Тем паче ей нравилась трагедия потому, что рассказывала онесчастной любви. Сердце у той дамы было чувствительное, потому что слишкомчасто в молодые годы, по чужой недоброй воле, приходилось ей терятьвозлюбленных, и сердечные мучения других людей всегда воспринимались ею каксвои.