Враги мои усилились и исказили образ учения моего, так что возлюбленные ученики мои устыдились даров, которые дал я им.

Потерял я друзей моих; настал час искать потерянных мною!»

С этими словами Заратустра вскочил, но не так, как, задыхаясь, вскакивают в испуге, а подобно пророку и певцу, охваченному вдохновением. С удивлением смотрели на него орел и змея: ибо, словно утренняя заря, воссияло грядущее счастье на лице его.

«Что случилось со мной, звери мои? — говорил он. — Не преобразился ли я? Не посетило ли меня, подобно порыву бури, блаженство? Безумно счастье мое, и безумство все, что станет говорить оно: еще слишком юно мое счастье — будьте же снисходительны к нему.

Я ранен им: все страждущие да станут мне исцелителями!

Снова к друзьям своим могу сойти я, а также и к врагам! Вновь Заратустра будет говорить, и дарить, и творить благое тем, кого любит он!

Моя нетерпеливая любовь бурными потоками изливается с высот в долины, к восхождению и закату своему. С безмолвных гор и из грозовых туч страдания с шумом низвергается она вниз, в долины.

Слишком долго тосковал я, глядя вдаль; слишком долго принадлежал уединению: так разучился я молчанию.

Я весь стал устами и журчанием ручья, бегущего с высоких скал: в долины хочу я низринуть речь свою.

И пусть бурный поток любви моей устремится туда, где нет дорог! В конце концов найдет он путь к морю!

Правда, есть во мне озеро, уединенное и самодовлеющее, словно отшельник, но поток любви моей и его увлекает вниз — к морю!

Новыми путями иду я, новые речи рождаются во мне; подобно всем созидающим, устал я от обветшавших слов. Не желает больше мой дух ходить на истоптанных подошвах.

Слишком медленно течет для меня всякая речь: в твою колесницу прыгаю я, о буря! Но и тебе еще достанется от бича ярости моей!

Подобно крикам и возгласам ликования, промчусь я по морским просторам, пока не достигну тех блаженных островов, где обитают друзья мои.

И враги мои между ними! Как люблю я теперь всякого, с кем могу говорить! И врагов моих — их тоже объемлет блаженство мое.

И когда я вскакиваю на самого норовистого коня своего, копье — лучший помощник мой: оно — самая надежная опора моя.

Копье, которое бросаю я во врагов своих! Как благодарен я им, что могу наконец метнуть его!

Велико было напряжение тучи моей: под громовой хохот молний осыплю я градом долины.

Могуче взволнуется грудь моя, грозной бурей промчится по горам дыхание ее: легко станет сердцу моему.

Поистине, подобно буре, грядет счастье мое и свобода! Враги же пусть думают, что некто злой неистовствует над их головами.

И даже вы, друзья мои, устрашитесь моей необузданной мудрости и, быть может, убежите вместе с врагами моими.

О, если б сумел я пастушьей свирелью привлечь вас обратно! О, если б мудрость моя — эта львица — научилась нежно рычать! А ведь уже многому научились мы вместе!

В безлюдных горах зачала дикая мудрость моя; на жестких камнях произвела она на свет самое младшее из чад своих.

Теперь, словно безумная, носится она по пустыне и все ищет мягкого дерна — моя древняя дикая мудрость!

На мягкий дерн сердец ваших, друзья мои! — на любовь сердец ваших жаждет она уложить возлюбленное чадо свое!»

Так говорил Заратустра.

Плоды падают со смоковниц, сочные и сладкие; и когда падают они, лопается их красная кожица. Я — северный ветер для спелых плодов.

Так, подобно плодам смоковницы, достаются вам поучения эти, друзья мои: пейте же сок их и вкушайте их сладкую мякоть! Осень вокруг, и чистое ясное небо, и к вечеру клонится день.

Взгляните, какое изобилие вокруг нас! И находясь тут, как славно смотреть в морские дали.

Некогда, глядя в даль моря, говорили «Бог»; ныне же учу я вас говорить «Сверхчеловек».

Бог — это некое предположение; но я не хочу, чтобы домыслы ваши простирались далее вашей созидающей воли.

Вы можете создать Бога? — Так не говорите тогда ни о каких богах! Но Сверхчеловека создать возможно.

Быть может, это будете не вы сами, братья мои! Но переделать себя и стать отцами и предками Сверхчеловека — да будет это лучшим созданием вашим!

Бог — это предположение; но я хочу, чтобы предположения ваши были заключены в границах допустимого.

Вы можете помыслить Бога? — Но пусть воля к истине означает для вас, что всему надлежит преобразоваться в человечески мыслимое, человечески видимое и человечески ощущаемое! Собственные чувства ваши должны быть продуманы до конца!

И то, что называете вы миром, должно быть сперва еще создано вами: ваш разум и воображение, ваша воля и ваша любовь — вот что должно стать миром! И поистине, для блаженства вашего, о познающие!

И как вы переносили бы жизнь без этой надежды, вы, познающие? Непозволительно вам сродниться с непостижимым и неразумным.

Но открою вам все сердце свое, друзья мои: если бы боги существовали, как бы вынес я, что я не бог? Итак, никаких богов нет!

Вот этот вывод сделал я; куда же он ведет меня?

Бог — это вымысел: но кто испил бы всю муку этого вымысла и не умер? Неужели нужно отнять у творящего веру его, запретить орлу парить в горных высях?

Бог — это мысль, которая все прямое делает кривым и все неподвижное — вращающимся. Как? Значит, и само время отбросить, и все преходящее считать за ложь?

Мыслить подобное — это вихрь и кружение для костей человеческих и тошнота для желудка: поистине, болезнью кружения называю я такие мысли.

Скверным и враждебным человеку называю я учение это о едином, цельном, неподвижном, сытом и непреходящем!

Все непреходящее есть только символ![1]Поэты же слишком много лгут.

Но о времени и становлении должны говорить высочайшие символы: им надлежит восхвалять все преходящее и быть оправданием ему!

Созидание — вот величайшее избавление от страданий и облегчение жизни. Но чтобы явился созидающий, необходимы страдания, и многое в жизни должно преобразиться.

Да, много горечи — горечи умирания — вместит ваша жизнь, созидающие! Так становитесь вы защитниками преходящего и несете оправдание ему.

Чтобы сам созидающий стал новорожденным младенцем, должно ему стать роженицей и претерпеть муки ее.