– Но разве там не холодно в это время?

– Родители пытались нас в этом убедить, но мы их не слушали. И вот мы приехали туда, а все вокруг закрыто. Ни души, замерзший пляж. Невозможно описать словами, каким холодным выглядел этот пляж. Там не было голых деревьев или чего-то подобного. И океан выглядел тем же самым. Все казалось таким же, как и летом. Это вполне могло бы быть и летом, но только пляж выглядел безлюдным и все было закрыто. Полное ощущение грусти и одиночества.

Джесмин убирает за ухо прядь волос.

– Не сомневаюсь.

– Вот именно так я и ощущаю себя сейчас. Как тот пляж в ноябре.

Джесмин встала.

– Пойдем со мной.

– Ты хочешь домой?

– Нет, туда, где видна линия горизонта. Я еще не привыкла каждый день видеть одни небоскребы.

Мы идем на другой конец парка, откуда видно небо над Нэшвиллом, мерцающим расплывчатыми от влаги огоньками. Джесмин опускается на траву.

– Не боишься клещей? – спрашиваю я.

– Ни капельки.

Я плюхаюсь рядом.

– Тогда разделю с тобой эту беду.

– Теперь я понимаю, почему Эли так тебя любил.

– Правда?

– Да. Твои мысли похожи на тексты песен.

– Это хорошо?

– Я не собираюсь тебя обижать после того, как ты изменил мою жизнь, показав беличье родео, – с едва заметной улыбкой откликается Джесмин.

– Вы с Эли много разговаривали о музыке?

– Девяносто процентов времени – это много или мало?

– Разговор со мной, вероятно, похож на морской пляж в ноябре.

Джесмин покачивает головой и переводит взгляд на упирающиеся в небо белые пики небоскребов. Она кажется мне отстраненной, встревоженной.

Я вглядываюсь в ее лицо.

– Прости, если сморозил глупость.

– Вовсе нет.

– А что тогда?

Она по-прежнему не отводит взгляд от горизонта. Затем глубоко вздыхает.

– Мне страшно. Через два дня начнутся занятия, а я не уверена, что готова.

– Я тоже.

– И хотя Эли больше нет, у меня совершенно неожиданно появился еще один друг. Но я все равно боюсь.

– У меня осталось ненамного больше друзей, чем у тебя. Так что я это хорошо понимаю.

Джесмин меняет позу и садится, скрестив ноги. Она теребит остроконечные стебли травы.

– А теперь я боюсь умереть, не успев попробовать в этой жизни все что хочу. Ведь семнадцать лет – это так мало. Я еще многому хочу научиться. Хочу записывать альбомы и выступать. И раньше я никогда не была одержима мыслями о смерти.

– Я тоже. Сейчас я иногда смотрю на свою книжную полку и думаю о том, что однажды умру, не успев прочитать многие из своих книг. А ведь одна из них вполне могла бы изменить мою жизнь в лучшую сторону, но я этого не узнаю.

Джесмин протягивает руку и осторожно снимает с моего рукава божью коровку.

– Пойдешь со мной в колледж в первый учебный день? Как тебе эта идея?

– Я собирался попросить тебя о том же.

Джесмин ложится на траву, закинув руки за голову. Я остаюсь сидеть.

– Я и не предполагала, – бормочет она в ответ.

– Правда?

– Мы должны договориться, что станем вспоминать о прошлом только время от времени.

– Думаю, это хорошая идея. – Я рад, что она это предложила, потому что мне казалось, что сам я не имею на это права.

– И это не означает, что мы стали меньше их любить. Это означает, что мы должны жить дальше.

По улице, примыкающей к парку, мчится машина, из открытых окон разносится громкая музыка. Компания из семи-восьми подростков проходит мимо нас, болтая и хихикая. По тропинке неторопливо прогуливаются отец и мать, отец несет на плечах уставшего малыша.

Ночь опускается, словно падающее одеяло. Город превращается в созвездия огней, каждый из которых родился благодаря руке, повернувшей выключатель. Руке, связанной с разумом, вмещающим в себя целую вселенную воспоминаний и вымыслов – обычную историю чьей-то любви и боли.

Повсюду жизнь, пульсирующая, жужжащая. Огромное вращающееся колесо. Свет вспыхивает или гаснет то здесь, то там. Вечная смерть. Вечная жизнь. Мы продолжаем существовать, пока не перегораем.

И эта бесконечная смена начала и конца – единственное, что не имеет конца.

Я отвожу Джесмин домой и, вернувшись к себе, тут же пишу ей смс.

Конечно, стоило подождать. Я не хотел бы показаться странным типом. Но теперь я остро осознаю, как важно успеть сказать людям о чем хочешь, пока не стало поздно.

Она отвечает через несколько секунд.

Расплавленное розово-золотистое тепло (именно таким мне представляется цвет, спектрально противоположный цвету одиночества) на мгновение заполняет меня изнутри.

А затем мне приходит в голову – а что если Эли, где бы он ни находился, видит, что я пишу его девушке, рассказывая, как классно мы провели время без него? Надеюсь, он не может меня видеть. Мне не хотелось бы, чтобы он все неправильно понял.

Утром за день до начала учебы я сижу дома. Я психологически готовлюсь к встрече со своим адвокатом через несколько часов, и на меня внезапно накатывает волна странной отваги. Я чувствую, что готов сказать Нане Бетси: Да, я это сделаю. Я устрою день прощания. Я сильный и справлюсь.

Я подъезжаю к ее дому, прохожу по подъездной дорожке и останавливаюсь около двери. И вот тут всю мою браваду как рукой снимает. Похоже, смелость подшутила надо мной.

Потом думаю, что все равно стоит постучать и спросить, не нужна ли ей помощь, но не упоминать о дне прощания. Но я боюсь, что она сама вспомнит об этом и заметит печать трусости на моем лице, почует исходящее от меня зловоние вины. Поэтому я ретируюсь, надеясь, что она забудет о нашем разговоре.

В приемной адвоката, отделанной дубовыми панелями, пахнет кожей кресел, старой бумагой и сигаретным дымом, въевшимся в одежду кого-то из последних посетителей. На стенах тут и там развешаны картины, изображающие игроков в гольф и охотничьих собак с разнообразной дичью в пасти. На низеньком столике разложены обычные для приемных журналы (Sports Illustrated, Time, Southern Living и еще какие-то), но никто из нас их не читает. В общем, это самый паршивый способ провести последний день каникул, но, похоже, в последнее время я постоянно попадаю в паршивые ситуации.