материал вполне годился для выбора места, по крайней мере — предварительного. Но в любом случае следовало произвести рекогносцировку на местности, прежде чем окончательно решить, где броситься в омут. В омут — это в совершенно обособленную жизнь, насколько это только может получиться в современных условиях, когда отшельников не найдешь даже среди монахов.

Ну да ладно, об этом придется подумать особо. А пока — о месте. За исключением Магаданской области и отчасти востока Якутии я нигде больше не был. Это обстоятельство, конечно, затрудняло объективное сопоставление выбранных мест. Но, в конце концов, кроме карт у меня было много других важных свидетельств: рассказы коллег и вполне дельная литература разных серьезных путешествующих людей, которые не склонны что-то придумывать, а пишут все как есть.

Итак, что мне известно.

Южный берег Северного Ледовитого океана. Собственно, я уже решил, что он не подходит из-за отсутствия леса (хотя плавника там во многих местах хватает) и постоянного контроля со стороны властей, из-за интенсивных полетов полярной авиации во время навигационного сезона и их вполне возможного огорчительного для меня последствия — в один далеко не прекрасный день к писателю-схимнику вполне может явиться обвешанный фотоаппаратами корреспондент центральной газеты или журнала с уверением, что их читатель ждет не дождется известий о любимом авторе, вдруг совершенно исчезнувшем из поля зрения. Я уже встречал таких корреспондентов на Беринговом побережье Чукотки и даже на острове Врангеля.

Чукотка к западу от верховьев Чауна. Это субконтинентальный водораздел. Чаун напрямую несет свои воды к северу, в Ледовитый океан, в Чукотское море. Анадырь течет на восток в Берингово море, в Тихий океан. Большой Анюй течет на запад и впадает в Колыму, а та в Ледовитый океан, в Восточно-Сибирское море. В принципе там можно найти укромные места — об этом я знал по собственному опыту. Но… хотя там, в бассейне Большого Анюя, уже встречалась тайга, этот район весь пересекался маршрутами чукотских и ламутских пастухов. Кроме того, здесь постоянно рыскали геологи, среди которых когда-то можно было видеть и меня. Так что и эта местность не подходила, хотя в тридцатые годы именно там скрывались от раскулачивания оленьи короли Чукотки и отчасти Колымы.

Север собственно Магаданской (без Чукотки) области к востоку от реки Колымы. Здесь в основном речь могла идти только о бассейне реки Омолон, мною любимой и уже не раз посещенной. Сам Омолон, правда, не очень подходил для уединения. На нем стоял довольно крупный по северным представлениям поселок со своей взлетно-посадочной полосой, принимающей самолеты среднего калибра. А еще две очень уединенные метеостанции — одна южнее, выше по течению Омолона, и вторая ниже, там, где реку пересекает Полярный круг. Метеорологи самой своей вахтовой работой жестко привязаны к месту и далеко по собственной прихоти от станций не отходят. Поэтому быть от них в сорока-пятидесяти километрах совсем не опасно. Другое дело жители основного поселка. Они снуют на своих моторках вверх и вниз по Омолону, кто за чем. Тут тебе и рыбацкие интересы, и охотничьи, и просто хождение в гости — к пастухам оленьих стад и из стад к жителям поселка. По рассказам бывалых людей, самые глухие места были к западу и востоку от Омолона — Кедонский и Олойский хребты и прилегающие к их подножьям окрестности. О Кедоне я читал в книге известного в Магаданском управлении геолога Евгения Константиновича Устиева «По ту сторону ночи». А еще слышал из уст своего уже московского друга и первопроходца тех мест Виктора Николаевича Болдырева. Там он в свое время нахлебался лиха при столкновении практически с той же категорией людей, в которую собирался войти и я, — с укрывающимися от советской власти и раскулачивания лучшими оленьими специалистами всего северо-востока страны — с ламутами, юкагирами и их близкими родичами из совсем малых народов палеоазиатского происхождения. Виктор тогда очень сильно рисковал, проявляя служебную настойчивость (а был он послан туда руководством Дальстроя — одной из самых масштабных структурных составляющих НКВД), когда старался внушить вольным людям, что их самостоятельности хочешь не хочешь настанет конец. Вскоре их действительно оттеснили в несусветную глушь, а потом приписали к местным советам, колхозам или совхозам. Однако не всех. Кое-кто, бросив часть принадлежащих им стад на попечение штатным пастухам, распропагандированным агитаторами вроде Виктора Болдырева, ушел с лучшими оленями в еще большую глушь, в сторону Хабаровского края, где покуда не было поставлено ни одного поселка, а рельеф местности не допускал устройства даже небольшой взлетно-посадочной полосы. Так что до появления вертолетов в гражданской авиации они оставались недосягаемыми, а ко времени появления таковых, даже раньше, слава Богу, кончился всесильный Дальстрой. Органы внутренних дел и госбезопасности перестали отвечать за хозяйственно-экономическое освоение (читай — ограбление) всего Северо-Востока от Таймыра до Магадана, от бассейнов Хатанш и Индигирки до Охотского побережья, хотя и продолжали осуществлять контроль над населением края: над входом и выходом в него и из него. Это и спасло последних могикан из местных аборигенов от обобществления их собственности и насильственной оседлости. Поэтому если и существовал риск встретить кого-то в этих местах, то, скорее всего, именно их — братьев по вольному духу. Правда, пусть и в меньшей степени, имелся риск встретить геологов из экспедиций Москвы, Ленинграда, Минска и Бог знает откуда еще.

Кое-что говорило в пользу Олойского хребта, особенно его восточной части, входящей в соприкосновение с прибрежным Колымским хребтом, где было не так-то просто найти посадочную площадку даже для вертолета (а как еще сунешься сюда?), но кое-что говорило против. В стесненных долинах проще испытать на себе последствия неожиданного вторжения непрошеных гостей. Пути их подхода, как правило, не просматриваются, поэтому они могут свалиться на отшельника как снег на голову, и лучше заранее об этом знать, чтобы успеть принять меры. Какие именно? Это зависело от типа вторгающихся. Если «научники», — то одни; если беглые варнаки из Магаданских лагерей, которые, ни секунды не задумываясь, убьют, чтобы завладеть оружием и припасами, — то совсем другие. Но мысли на сей счет лучше было оставить «на потом». В смысле контроля за приближением непрошенных гостей большие удобства создавал Кедонский хребет. Он возвышался таинственной цитаделью, окрашенной в синеватые тона, над прилегающими к его подножью таежными пространствами. Дымы костров, посадки вертолетов, кое-где даже движение караванов по маршрутам можно было бы приметить задолго до их появления у дома. В смысле красоты Кедонский хребет тоже значил для меня больше Олойского — вид его будоражил душу, и в этом не в последнюю очередь был повинен его синий, иногда переходящий в пурпурный, цвет.

Удаленность от населенных мест на обоих хребтах была примерно одинакова, рыбы в Кедоне и Олое было одинаково много, дикий непуганый зверь — от сохатых до горных баранов, не говоря