говорить, и всячески сходить с ума, и, лежа голым в обнимку с ружьем на шкуре белого медведя, представлять себе, что он охотится на слонов в Африке. Третий Кураев, протрезвевший, соскучившийся по делу, садился за стол и писал безукоризненно прекрасные повести и рассказы пером совершенного трезвенника. Вот вам по меньшей мере три лица, которые он демонстрировал мне попеременно в течение всех семи лет!

— Но это же не было с его стороны притворством!

— Ну это как сказать! — возразила Вика. — Да, согласна, отчасти это происходило без притворства, потому что он действовал не по заранее сочиненному сценарию. Но разве не было для него универсальном сценарием на все времена жизни напиваться до белой горячки, с трудом выкарабкиваться из запоя, а потом становиться великолепным писателем и замечательным человеком, пользующимся успехом у женщин, которыми он, как правило, не пренебрегал. Наверно, я была единственной дурой, познакомившейся и оставшейся с ним во время запоя. Правда, другим дурам повезло еще меньше. Они были очарованы героической личностью, да еще подающим большие надежды писателем, и спешили взять над ним шефство — таким беззащитным и наивным. Можете быть уверены — их разочарование было ужасней моего. Вместо обаятельной личности их любовь оказывалась лицом к лицу с помойным ведром. Вам, наверно, будет интересно знать, что племянница Григория Алексеевича Огинского, Юля, была влюблена в Глеба, и у них был довольно долгий роман, который очень дорого ей обошелся. Ей понадобилось несколько лет, чтобы прийти в нормальное состояние.

— Скажите, Вика, а когда вы прочти «Полигоны» — до публикации в журнале или после?

— Конечно, до, — как о чем-то абсолютно несомненном объявила Вика. — Это была интересная история. Однажды Глеб позвонил мне и сказал: «Старуха, звоню тебе из ЦДЛ. Но не думай, я трезв. Просто сегодня я закончил роман. Хочешь почитать?»

А было уже довольно поздно, к тому же я неважно себя чувствовала, приняла снотворное и собиралась лечь. Ладно, говорю, привози, только скорей, а то я уже спать скоро ложусь. Ну, он привез, отдал мне рукопись, не стал ничего говорить и уехал. Я скоро уснула, утром поднялась с трудом и поехала на работу. А работала я тогда в кремлевском музее, на мне лежало выдавать работу мастерам-реставраторам из бриллиантового фонда. Выдала я им работу. И тут мне звонит Глеб и спрашивает: «Ну как, прочла? Что скажешь?» А голова после снотворного у меня все еще была какая-то мутная. Я отвечаю ему безразличным тоном: «А я еще и не читала». А он: «Ну, ты даешь! Ври больше!» — засмеялся и повесил трубку. И вдруг во мне все как-то заболело — так мне захотелось немедля прочитать роман. «Господи! — думаю, — что же мне делать?» Кинулась к начальству. Короче, полетела я домой, села за рукопись и не вставала до тех пор, пока не закончила.

— И пришли к выводу, что наконец-то свершилось?

— Да, не буду лукавить, Глеб ощутимо вырос без меня как автор. Да, доля моего участия в его успехе (а я сразу поняла, что роману сужден успех) стала уже не так заметна даже для меня самой. И все-таки то, что от меня в нем осталось, сработало на успех. И это значило, что я не зря старалась.

— Вы ему так и сказали?

— Ну, примерно так. Да он и сам понимал.

— Догадываюсь.

— Почему?

— Потому что он отдал Вам самую отработанную версию второго романа. Ну, и еще — как бы ни был он грешен перед Вами, неблагодарной скотиной его все равно нельзя назвать. Я уверен, что он умел быть благодарным.

Вика взглянула на Михаила и некоторое время не отводила глаз, словно что-то в нем изучая.

— Это действительно волновало меня. Знаете, одно дело — вкладывать душу и силы в человека, другое — быть уверенной, что это себя оправдает.

Михаил пожал плечами.

— Ведь не ради же хвастовства он спешил принести Вам свои новые и самые важные вещи, правда?

— Ну, небольшая доля хвастовства в этом, конечно, имелась, но Вы правы — не это главное.

— Думаю, вам было приятно, что Люда не сумела Вас заменить.

— А она и не пробовала. Глеб мало интересовал ее как творец. Писательский успех, известность — да, это ее интересовало. А что он замышляет, как работает, как идет к своей цели и к какой именно, — это ей было всё равно. Отчасти поэтому Глеб в каком-то смысле так от меня и не ушёл.

— Но вы-то разве не хотели порвать с ним совсем, бежать от него, пока не свихнулись?

— Хотела, хотела. Но тоже не могла. Видите, — она обвела рукой вокруг себя, — быт я устроила, перестала быть для него нянькой и аракчеевским унтером, но тут обнаружилось, что я нужна как оценщик и отчасти как стимулятор его работы и что он сам, наконец, признал это полезным для себя.

— А пить он не бросил?

— Нет. Может быть, начал чуть-чуть оберегаться. Раньше он прятался от меня вглубь себя, часто даже, образно говоря, бежал позорно и постыдно в пьянку, потому что я требовала работать, и так, чтобы за результаты не приходилось краснеть ни мне, ни ему. Но тогда все выходило наперекосяк. И ему становилось стыдно за себя, и мне за него. Никакой писательской самодисциплины у него так и не выработалось. И дело тут все-таки в самом человеке, а не в пьянстве. Папа Хэм тоже пил, но себя как автора он вполне дисциплинировал и поэтому работал регулярно и долго. И любимый Глебом Скотт Фитцджеральд тоже будь здоров как пил, но все-таки и написал достаточно много. А Глеб Александрович Кураев не видел нужды брать с них пример. Для этого при нем существовала я. Не знаю, может, в Америке пьют как-то иначе, чем у нас, но у них чувство ответственности за свое дело при этом как-то сохранялось, а у нас — нет. И вот, когда меня при нем уже не было, Глеб спохватился — как же работать? Имя-то у него уже было, и его труды пользовались спросом, а самостоятельным профессионалом он так и не стал.

— Стал. Роман он как раз написал не из-под палки.

— Откуда вы знаете?

— Ваша палка над ним уже не висела. Люде было все равно. И если бы, простите меня, он еще при Вас вошел во вкус работы над рукописью, Вы бы от него не ушли. Значит, он начал писать его после и достаточно быстро довел дело до конца.

Вика молчала. С одной стороны, ей явно не хотелось подтверждать, что без нее Глеб прекрасно, даже лучше, чем с ней, справлялся с литературными делами. С другой стороны, ей было приятно стороннее признание, что музой-покровительницей Кураева она все-таки осталась