Ход был шириной аршина в полтора, с низкогопотолка свисали какие-то серые тряпки — не то паутина, не то пыль. А снизупискнуло — крысы. Их по подвалам полно, самое ихнее крысиное отечество. Но этинаглые были. Одна прямо Сеньке на сапог прыгнула, зубьями в складку на голенищевцепилась. Стряхнул её, тут же другая наскочила. Вот бесстрашные!

Потопал ногами: кыш, проклятые.

И потом, когда вперёд по лазу шёл, остромордыесерые твари то и дело из-под ног шмыгали. Из темноты, будто капельки,посверкивали ихние глазёнки.

Пацаны рассказывали, прошлой зимой крысы сголодухи обезумели и пьянчуге, что в погребе уснул, нос и уши отъели. Младенцевв люльке, если без присмотру оставить, часто обгрызают. Ништо, успокоил себяСенька. Чай не пьяный и не младенец. А сапог им не прокусить.

Когда щепка догорела, новую не стал зажигать.Зачем? Дорога-то одна.

Сколько шёл в темноте, сказать затруднительно,однако не так чтоб очень долго.

Растопыренными руками вёл по стенам, опасалсяпропустить, если будет поворот или развилка.

Лучше б потолок щупал — налетел лобешником накамень, аж в ушах зазвенело, и колёса перед глазами покатились, жёлтые. Нагнулголову, сделал три шажочка, и стенки из-под обеих рук ушли.

Засветил лучину.

Оказывается, он из низкого прохода в некийпогреб попал. Может, это и есть камора, про которую Синюхин своему мёртвомусыну говорил?

Потолок тут был плавно-изгибчатый, узкогокирпича, не сказать, чтоб очень высокий, но рукой не дотянешься. Кирпич кое-гдеосыпался, на полу валялись осколки. Помещение собой не большое, но и немаленькое. От стены до стены, может, шагов двадцать.

Никаких сундуков Сенька не углядел.

У стены, что справа, и у той, что слева,лежало по большой куче хвороста. Подошёл — нет, не хворост, пруты железные,почерневшие.

Напротив хода, из которого вылез Скорик,раньше, похоже, дверь была, но только её всю доверху битым кирпичом, камнями иземлёй засыпало — не пройдёшь.

Где ж большущее сокровище, за которое Синюхини всё его семейство страшную смерть приняли?

Может, в подполе, а Синюхин досказать неуспел?

Сенька встал на карачки, принялся по полуползать, стучать. Лучина догорела — другую зажёг.

Пол, тоже кирпичный, отзывался глухо. Посредикаморы нашлась большая мошна толстой задубевшей кожи, вся ветхая, негодная.Внутри, однако, что-то звякнуло.

То-то!

Вывернул, потряс. На пол со звоном посыпалиськакие-то лепестки-чешуйки, с мизинный ноготь каждая. Немного, с пару горстей.

Может, золотые?

Непохоже — чешуйки были тёмные и блестели.

Сенька слыхал, что золото на зуб пробуют.Погрыз один лепесток. На вкус он был пыльный, укусить — не укусишь. Черт егознает. Может, и вправду золото?

Насыпал чешуйки в карман, пополз дальше. Ещётри лучины сжёг, весь пол коленками обтёр, но боле ничего не нашёл.

Сел на задницу, голову подпёр, пригорюнился.

Ай да сокровище. Выходит, бредил Синюхин?

А может, тайник в стене?

Вскочил на ноги, прут железный из кучиподобрал и давай стены простукивать.

Через короткое время от раскатистого звона ушизаныли — вот и вся прибыль. Ничего путного не выстучал.

Достал из кармана лепесток, поднёс к самомуогню. Разглядел чеканку: человек на коне, какие-то буквицы, непонятные. Вродемонетка, только кривая какая-то, будто обкусанная.

От расстройства снова в мошну полез, заподкладкой щупать. Нашёл ещё два лепестка и монету — круглую, настоящую, большерублевика. На ней был выбит бородатый мужик и тоже буквы. Деньга была серебряная,это Сенька сразу понял. Наверно, их тут таких раньше полная сумка лежала, даСинюхин все забрал, перепрятал куда-нибудь. Ищи-свищи теперь.

Делать нечего — полез Сенька по подземномуходу обратно, не сильно солоно похлебавши.

Ну, кругляш серебряный. Ну, лепесточки эти —то ли серебряные, то ли медные, не разберёшь. А хоть бы и серебряные — невеликобогатство.

Прут железный, которым в стены стучал, с собойвзял, крыс гонять. Да и вообще сгодится — приятный он был на ощупь, ухватистый.

Хоть и не оказалось в схроне сокровища, всеже, когда вылез из лаза в погреб с кирпичными опорами, задвинул камни на место.Надо будет вернуться с хорошей масляной лампой да получше поискать. Вдруг чегоне углядел?

С того места, где “крот” спрашивал, к какомувыходу вести, Сенька теперь пошёл не вправо, а влево, чтоб в Ветошный подвал неугодить. Снова мимо двери ходить, за которой мертвяки безглазые лежат?Благодарствуйте, нам без надобности.

Теперь Скорик сам на свою отчаянностьудивлялся — как это он после такой страсти не побежал из Ерохи со всех ног, аещё сокровище искать полез? Тут либо одно, либо другое: или он все ж таки пацанкрепкий, или сильно жадный — корысть в нем злее страха.

Про это и думал, когда через боковую дверь кТатарскому кабаку вышел.

Из ночлежки вышел — зажмурился от света. Это жнадо, утро уже, солнышко на колокольне Николы-Подкопая высверкивает. Всю ночьпод землёй проползал.

Шёл Сенька Подколокольным переулком, на небосмотрел, какое оно чистое да радостное, с белыми кружавчиками. Чем на облачкапялиться, лучше б по сторонам глядел, дурень.

Налетел на какого-то человека — твёрдого,прямо налитого всего. Ушибся об него, а человек и не шелохнулся.

Мама родная — китаец!

От всяких разных событиев Сенька про него идумать позабыл, а он, двужильный, всю ночь на улице проторчал. И это засемьдесят копеек! А кабы бусам этим паршивым цена в трёшник была, наверно,вовсе бы удавился.

Улыбнулся косоглазый:

— Добурое утро, Сенька-кун.

И лапу короткопалую тянет — за ворот ухватить.

Хрена!

Скорик ему прутом железным, который изподземелья, по руке хрясь!

Жалко отдёрнул, идол вертлявый.

Охо-хо, снова-здорово, давно наперегонялки небегали. Развернулся Сенька и припустил вдоль по переулку.

Только на сей раз утёк недалеко. Когдапробегал мимо нарядного господина с тросточкой (и как только такой франт забрёлна Хитровку), зацепился карманом за набалдашник. Чудно, что у гуляльщикатросточка из руки не выдернулась, как следовало бы, а наоборот, Сенька к меступрирос.