Я молча кивнула. Да и что я могла сказать? Мы прилегли на диван, обнявшись, не расцепляя рук.

– Я позвоню папе, – сказала я, – попрошу у него прощения.

Дмитрий промолчал. Он принял условия игры.

* * *

Дмитрий победил. Мальчик уложил на лопатки взрослую женщину. Сильный характер, нечего сказать. Мне поневоле пришлось поднять белый флаг. Муж вернулся, будто ничего не случилось. Вслух произнес, что находился в отъезде. А что творилось в его душе – один господь знал. Володя приехал из командировки немного загорелый, осунувшийся, похудевший. Наигранно веселый. Дмитрий сновал между нами, как челнок, сыну хотелось возобновить прежнюю жизнь. Он горел желанием закрепить завоеванные позиции. Хотел удержать былую связь с родителями. Но нить уже порвалась, мы пытались ее связать, заново стягивали, пытаясь остановить разрушительное движение. Так и жили. Пытались понять, почему же мы не можем вернуться в прошлое, несмотря на совместные усилия. И все-таки мы жили вместе, если можно было назвать жизнью наше грустное бытие. Я вернулась на работу. Коллеги обрадовались и на радостях забыли спросить, чем, собственно говоря, я так неожиданно заболела. Без объяснений и причитаний я сразу впряглась в работу, нужно было тащить заметно отяжелевший воз. О возвращении в клуб не могло быть и речи. Спорт и все связанное с ним я старалась забыть, на мне гирями повисли неподъемные обязательства. Желания и чувства имеют обыкновение давить до определенной степени, пока человек способен выдержать давление. Затем наступает вторая отметка. И человек ломается от непосильного груза. Он слетает с оси. Я знала, что рано или поздно меня настигнет суровая расплата, я не выдержу давления, сломаюсь. И уже никогда не поднимусь. Нужно было вытаскивать себя из трясины собственноручно, не надеясь на помощь и поддержку извне. Ведь я влачила на себе тяжкий груз великой грешницы. Муж и сын смотрели на меня, как на оступившуюся женщину. Иногда я чувствовала себя Русалочкой. Я ходила по земле, будто по острым ножам, а строгие судьи контролировали каждый мой шаг. Холодные и пристрастные взоры преследовали меня по ночам, следили за мной в моих снах. Меня изводил патологический страх. Мне казалось, что опасность подстерегает меня везде, где бы я ни находилась, за каждым закоулком, за стеной, на лестнице, у входа в парадное меня караулят какие-то злые силы. Чтобы исправить ситуацию, в первую очередь нужно было избавиться от жуткого изводящего страха. Нужно уничтожить его, искоренить в себе. Страха нет, его не существует, вместе с избавлением от греха он должен исчезнуть. И я оглянулась вокруг. Никого не было рядом со мной. Легкий ветерок взъерошил мои волосы. Пробежался по вискам. Осторожно прикоснулся к щекам. Я будто очнулась после летаргического сна. Я – не преступница. И не грешница. Я обыкновенная женщина. И нет во мне ничего противоестественного. Я провела руками по плечам и телу, сбрасывая с себя следы страха, будто отметала его от себя, счищала с себя и своей совести, прогоняя далеко, так далеко, чтобы он не вздумал вернуться ко мне. И страх ушел, будто его и не было во мне. Осталось смыть желание. И вновь ко мне пришло ощущение юности. Я почувствовала себя молодой и чистой, будто не было во мне никогда тяжелых сомнений, тоскливого уныния и холодной печали. Летаргический сон растворился во времени. Я больше не тревожилась. Впереди сверкала жизнь, и в ней не было места едкой ржавчине изматывающего одиночества. Я изменилась. Превратилась в новую Варвару Березкину. Я больше не отворачивалась, наталкиваясь на упрекающий взгляд мужа. Дмитрий принял новую ситуацию. Он тоже изменился. Сын больше не судил собственную мать, не упрекал, не обвинял. Дмитрий простил меня. Мне больше не нужно было плакать по ночам в подушку. Я научилась жить. И в этой жизни у меня появились права. Я заработала право на выбор. Избавившись от страха, очистившись от несуществующего греха, поняла, что могу жить и устанавливать свои правила. Окружающие не могут диктовать условия, ведь все мы устроены по-разному. Мы должны учитывать изменчивость человеческой природы. Нельзя воспринимать человека, как нечто устойчивое, неподвижное. С каждой секундой в нас происходят процессы, изменяющие до основания клеточный состав. Мы совершенствуемся, старея. И все мы медленно идем к концу. И в этом заключается торжество природы. Иногда она дает нам свежий глоток воздуха, преподносит его как великий подарок. И пусть этот глоток напоминает нам каплю яда – яд тоже является лекарством.

Ядовитая любовь настойчиво требовала продолжения. В домашних хлопотах я совершенно забыла о Диме. Перед ним я была виновата. И я полезла на антресоли. За спортивной сумкой. Слишком часто я забрасывала туда свои греховные принадлежности. Думала, что избавляюсь от душевного груза. В этот раз сумка упала прямо мне в руки. Вожделенное яблоко запретной любви. Я легко подняла груз любви на плечо, посмотрела на мужа, даже не отвела взгляд в сторону и сказала, что мне пора в клуб. Володя будто окаменел. Он не произнес ни слова. Лишь сухо кивнул на прощание. Дмитрий был в школе. Но я уже знала, что больше не буду скрываться и прятаться. Я имею право на сочувствие и понимание. Имею право на уважение. И я заслужила это право.

* * *

Муж не понимал моих терзаний. Он нес свою боль гордо, не опускаясь до объяснений. По-прежнему ночевал в гостиной. Ночами у него горел свет, томно гудел компьютер. Дмитрий окунулся в новую атмосферу семьи, как в новое наполнение. Я оценила его старания. Юное поколение по-своему переживает житейские катаклизмы. По крайней мере, у сына больше не появлялось желания повести меня на расстрел. Он добился своей цели. Родители сохраняли условные рамки. Соблюдали приличия. Мы жили вместе. И каждый сам по себе. Сын отдалился от нас. Каждый жил в раковине. Три ракушки на одну семью – слишком большая нагрузка. Другого выхода у нас не было. Мы знали, что должны выдержать. И стойко держались. Первой сдалась я. Вскинула сумку на плечо и отправилась навстречу своей любви.

Дима встретил меня у двери, не скрывая вспыхнувшей радости. Мы отошли друг от друга подальше. Старались держаться на безопасном расстоянии. И все равно нас что-то притягивало, мы стремились один к другому. Мы больше не могли отсоединиться, мы превратились в единый механизм. И у нас было одно общее сердце на двоих. Оно стучало в один такт, – если остановится у одного, второй сразу почувствует. Мы оба умрем, в один миг, даже если будем находиться в разных точках планеты.

– Тебе интересно со мной? – спросил он, едва касаясь моей руки. И во мне вспыхнул пожар. Я сгорала во внутренней топке. Во мне установили доменную печь.

– Я скучала по тебе, считала секунды, бросила всех, сбежала, все боялась, что не увижу тебя никогда, – прошептала я, с трудом ворочая отяжелевшим языком. Люди толпились вокруг, но никто не обращал на нас внимания. А мы сливались воедино, будто занимались любовью.

– Я тоже скучал, – он наклонился ко мне, приникая лицом к моему, он был близко, он находился во мне.

После тренировки я вышла из клуба, пошатываясь, пытаясь удержаться на ногах. Дима смотрел мне вслед. Я оглянулась. Он ждал моего решения. Ждал, что я его позову, а я не могла. Ведь он – мужчина. Я привыкла к тому, чтобы меня звали за собой. Так сложилось в моей жизни. Я всегда ждала, когда меня поведет за собой мужчина. Мне все равно, сколько ему лет. Для меня мужчина всегда останется мужчиной. Я резко повернулась и побежала по Невскому. От бега задохнулась, зашла в какое-то кафе, присела на краешек стула. Нервно побарабанила пальцами по столу. Подскочил официант. Я заказала чашку кофе. Равномерная высокочастотная дробь сотрясала утлый столик. Молоденький официант принес кофе. Поднял чашку, чтобы переставить на стол, и вдруг неловко вывернул содержимое мне на колени. Испугался, затаил дыхание. Онемев, я смотрела на расползающееся коричневое пятно на светлых брюках. Официант тоже смотрел на неровные края живого нимба. Руки юноши затряслись, не от страха, от ощущения неловкости. В первый раз мальчик попал в нелепую ситуацию. Он еще не знал, как ему выкрутиться, что сказать, что сделать, как поступить. Вытирать мне полотенцем колени, просить прощения, бежать за солонкой? Он застыл. И вдруг я рассмеялась. Смех раскатисто понесся по залу. Ведь Дима такой же юный, ему всего лишь двадцать четыре года. Он еще не знает, как нужно поступить, чтобы не оступиться. В таком возрасте любой поступок может быть последним. Мудрые старики подсказывают нам, что в начале жизни можно грешить, сколько душе угодно, дескать, потом можно исправить. Врут все мудрые старики. Ничего потом уже нельзя исправить. Любой поступок в самом начале жизни определяет нашу дальнейшую жизнь. Любое слово, произнесенное сгоряча, в юношеском запале, отзовется. И не приведи Господь, если это запальчивое слово несло зло. Оно вернется к вам обязательно, уткнется в вас острым концом.