превращением в жука и тем, чем задумывался изначально. Но «жучок» отказывался реагировать на ее движения, и Уля бросила эту затею.

А потом время и неизменность вымотали ее.

Лифт – если это все-таки был лифт – продолжал спускаться. В зеркалах все так же отражались десятки Улиных двойников. Разве что стрелка на колготках стала больше, потому что Уля двигалась и случайно задевала ее то ногтем, то осколками.

Через еще одну небольшую вечность погасла очередная лампочка. Без предупреждения, даже не мигнула – просто погасла, и всё. Уля посмотрела вверх, сдула прилипшие ко лбу волосы и подумала, что скоро сама превратится в такую погасшую лампочку.

Ее подняла злость. Перегоревший элемент был ничуть не лучше букв и цифр. Нужно было сделать что-нибудь еще. Что угодно. Остановить лифт. Или его макет. В общем, ту коробку, до которой сузился весь Улин мир. Пусть за этими створками наверняка скрывалось то, что причинит ей вред, Уля не могла продолжать просто сидеть.

Хуже уже не будет.

Мелькнула мысль о том, что ни в коем случае нельзя произносить эту фразу и ее вариации. И думать об этом тоже. За «хуже быть не может» всегда следовало «очевидно, может». В любом жанре. Но что Уле оставалось терять, в самом деле? Если это посмертие… она хотя бы узнает об этом. Если эксперимент… постарается его остановить. А если что-нибудь еще… Что ж, тогда она будет действовать по ситуации. Вариант с будящим ее будильником все еще нельзя исключать.

Она попробовала раздвинуть створки, но они, конечно, не поддались. Лифт был заводским исполином, а Уля – мягким и хрупким человечком, чего еще стоило ожидать? Уля глянула на кружку… Бесполезно. Взгляд остановился на лодочках, и она тут же стащила одну со ступни, решив использовать в качестве рычага. Створки словно бы начали немного поддаваться… а потом лифт, кажется, ускорился.

Уля пошатнулась, и лодочка осталась в дверях. Створки, не оставив щели, капканом сомкнулись вокруг искусственной кожи и не самой толстой подошвы. Уля попыталась вытянуть лодочку, но та застряла намертво. Лишаться второй ей не хотелось: на полу все еще сверкала зеркальная крошка. Но что еще оставалось?

Вторую лодочку Уля даже втиснуть между дверей не смогла. Хоть и очень-очень старалась.

Лифт продолжал спускаться. И Уля опустилась вслед за ним. Прямо у створок, так что лодочка теперь торчала у нее над головой.

Уля могла бы поковыряться в панели с кнопками, но не решилась. Вероятно, в лучшем случае она добьется того, что в лифте погаснет свет, а в худшем – поджарится. Может, теоретические ученые не дадут ей умереть. А может, они уже собрали все данные, какие только могли.

Голова начала болеть – не как при изменении погоды или после пары сеансов в кинотеатре, где рекламу местных фильмов включали чересчур громко. Настойчивее и злее, как при мигрени, – такие вечно одолевали Улю, пока она работала на студии.

Утренние шоу изматывали. Даже ей, сценаристке скетчей и интервью, приходилось приезжать в офис пораньше. Не то чтобы она могла повлиять на процесс – последнее слово оставалось за ведущими и теми, кто сидел повыше. Не то чтобы она вообще была там нужна. Но Уля сидела в углу на неудобном стуле и ждала, когда у кого-нибудь появится к ней вопрос. Случалось такое нечасто. Слушали ее тоже редко – хватало случайных импровизаций. Иногда довольно забавных.

Уля поднималась в четыре и чувствовала себя то сохранившим остатки разума зомби в постапокалипсисе предрассветных улочек, то заряженным до предела роботом, у которого к вечеру батарея сдохнет окончательно. Иногда ей нравилась городская пустота: Уля могла представить, что в мире есть только она и отражающиеся в мокром асфальте неработающие светофоры. Иногда она с трудом передвигала ноги, и дорога на работу казалась ей самой жестокой во Вселенной полосой препятствий. Она вспоминала «Долгую прогулку» Кинга и радовалась, что ее город совсем мало похож на штат Мэн, а их телестудия никогда бы не сняла ничего похожего на бахмановского «Бегущего человека». Впрочем, что она могла знать о том, как выглядит настоящий Мэн? Американские фильмы куда дешевле снимать в Канаде, а что до книжных описаний… По ним выходит, что места, как и люди, во многом похожи, даже если их разделяет океан.

На какой Уля была стадии? Какие ей остались? Отрицание, гнев, торг… Торговалась ли она? Можно ли было засчитать за это сомнения? А на какой из стадий человек ложится на пол движущегося лифта, пытается раскинуть руки, понимает, что не помещается, и обреченно садится в углу? Депрессии? Принятия?

Иногда у нее затекала спина, но потом ощущение пропадало, и Уля обреченно фыркала. Еще одно напоминание о том, как далека она от привычного ей уголка мира.

Если подумать, она почти треть жизни выстраивала вокруг себя границы. Стены окружали ее саму и маленький мирок, из которого она предпочитала не высовываться. Плохие люди могли ворваться и туда – плохих людей, уверенных в собственной вседозволенности, не останавливали замки. Но Уля все равно старалась строить стены повыше. Скажете, для той, что когда-то планировала объездить весь мир и нырнуть в неопознанное, это так себе занятие? Но разве путешественники – некоторые из них – не занимались тем же? Не бежали от привычного мира, который был слишком жесток, слишком неприятен, слишком… слишком? В дикость, которую могли хотя бы объяснить. Разве не все вьют себе уютные гнезда, где можно притвориться, что некоторых аспектов окружающего мира не существует? Или хотя бы что они не касаются лично тебя?

У всех был кокон из работы, друзей и дома, и у Ули тоже. Иногда окружающий мир напоминал о своем существовании, о том, что где-то все работает совсем не так, как привыкла Уля. Это каждый раз было шоком. Нет, она понимала, что мир огромен и что миры внутри других людей еще больше, но сталкиваться с этим всякий раз было… сложно. Иногда по-хорошему сложно, но чаще – совсем наоборот.

Когда случилось последнее такое столкновение, после которого она собирала себя по осколкам? Еще до того, как ушла с телевидения, но после того, как поняла, что мир несправедлив.

Про справедливость ей рассказывало все вокруг, от книг до телевизора, но больше всего – родители. Еще когда могли это делать. Но Уля поняла, что справедливости не существует, не в тот день, когда заснула в слезах под утро и увидела родителей во сне – они прощались с ней, на этот раз навсегда, и, открыв глаза, она