данью; они, в свою очередь, оказывали короне военную поддержку. Впоследствии эти бароны и графы передавали права на свои земли мелким лордам, которые делали то же самое. И так далее по цепочке. Права и обязанности, связанные с этими отношениями и с землей, а также тот факт, что земля была главным источником богатства королевства, естественно, с этой точки зрения, стали центром английского управления и права. Непомерная власть и авторитет короны допускали и поощряли перемещение тяжб по правам и обязанностям, связанным с землей, в королевские суды. Таким образом, общее право возникло как административная надстройка для глубоко феодального порядка, преждевременно современного по своей системе принципов и централизации и фундаментально предсовременного по своей сути и цели.

В своем, вероятно, наиболее авторитетном изложении норманнской версии Ван Каенегем утверждает, что "английское общее право фактически началось как англо-норманнское право, которое было общим для одного и того же феодального общества по обе стороны Ла-Манша" и стало "английским" только после того, как норманнские короли были изгнаны из своего первоначального дома на континенте.

 

Аргументация в пользу "англо-норманнской" трактовки происхождения общего права зависит от некоторого сочетания следующих моментов: (1) дефиниция общего права, которая в значительной степени ориентирована на официальные акты короля и королевских судов в противовес неписаным обычаям и традициям; (2) отсюда использование французского и латинского языков в качестве языка права вместо английского; (3) навязывание норманнами Англии феодализма; (4) идентификация Генриха II как "норманнского", а не "английского" короля.

Историки обеих школ высоко оценивают Генриха II как английского монарха, внесшего наибольший вклад в развитие общего права. Те, кто относит зарождение общего права к далекому прошлому, считают Генриха II скорее англичанином, чем норманном, и рассматривают его правление как период, когда английские обычаи и традиции вновь были закреплены за короной. Те же, кто настаивает на более формальном понимании общего права как хранилища прецедентов, решений и статутов, считают Генриха II родоначальником общего права. Для них вопрос о том, был ли Генрих больше англичанином, чем норманном, в значительной степени несущественен, поскольку важно, что он смог благодаря своему "гению" примирить сильную нормандскую монархию с формами права, защищавшими и расширявшими английские свободы.

Даже если признать, что общее право возникло у норманнов, роль, которую оно сыграло в формировании самобытной английской идентичности и привязке этой идентичности к английскому государству, остается чрезвычайно важной. По словам ван Каенегема, общее право "стало настоящей визитной карточкой английской жизни", хотя "изначально оно вообще не было английским". Хотя вместо этого общее право было "разновидностью континентального феодального права, развитого в английскую систему королями и судьями континентального происхождения... эта экзотическая инновация [вскоре] приобрела защитную окраску вполне местного вида".

Хотя Берк считал, что отличительная природа английского народа и нации была порождена и раскрыта их взаимодополняющей историей, он также утверждал, что историческое хранилище политических принципов и практики в общем праве защищало англичан, когда они прокладывали свой путь.

 

Норманны и англичане слились в единую нацию. Только тогда "общее право, связывавшее свободных людей любого происхождения, стало истинно английским, отличным от континентального права и частью самобытности страны". Далее ван Каенегем добавляет, что "бесчисленные поколения английских юристов впоследствии превратили его в поистине английский памятник".

 

Как хранилище, в котором хранилась и систематизировалась непостижимая мудрость веков, английский народ опирался на общее право, приспосабливая его к материальным особенностям современности. По словам Хейла, общее право было подобно "кораблю аргонавтов", который, проходя через века, мог заменяться по одной доске за раз, пока не осталось ни одного из "его прежних материалов". Тем не менее, это было более чем пригодное судно для поддержания английской свободы.

 

В стандартном изложении обычно утверждается, что демократические традиции и обычаи возникли до появления парламента. Одной из важнейших таких традиций была "сотня", существование которой не может быть документально подтверждено ранее X века, но, по мнению Стентона, должно быть до этого времени играли роль в управлении общественным строем во "всех частях Англии на протяжении многих поколений". Сотня имела "все черты древнего народного собрания. Она собиралась под открытым небом" и выносила решения, вытекающие из "обсуждений крестьян, сведущих в законах". Подобные собрания и практики создавали культурную подструктуру народных обычаев и взглядов, которая на протяжении веков существовала несколько независимо от формальных институтов, окружавших корону и формирующееся национальное государство.

В стандартном историческом повествовании парламент возник в симбиотических отношениях с короной в отношении производства политической легитимности. Однако этот симбиоз не исключал конкуренции за власть, которая переплеталась с постоянно растущим влиянием народной воли в рамках того, что стало национальным государством. Вначале корона представляла народную волю, поскольку король был ведущим агентом в формировании английского народа и нации. После политического объединения Англии постепенная передача суверенитета от короны к парламенту стала рассматриваться как объединение государства и народа вокруг трансцендентной социальной цели - совершенствования политической свободы. В ходе этого процесса народ обретал коллективную идентичность, все более способную выражать "общую волю" через демократические институты.

В этой характеристике ныне забытого прошлого есть что-то очень берклианское в отношении между "волей народа" и "туманом истории". Признавая, например, что "рост средневековой конституции" был в первую очередь результатом конкуренции "между монархом и магнатами", Уилкинсон утверждал, что это было лишь внешним проявлением более важных "глубинных сил".

 

В сильном и прогрессивном государстве, каким была средневековая Англия, столкновение интересов не определяет модель государства. Она определяется не тем, что разделяет нацию, а тем, что ее объединяет. Истинная модель была создана в XIII и XIV веках не великой политической борьбой... а общими усилиями англичан, как в кризисные периоды, так и вне их, по воплощению своего общего наследия в институты и практику государства...

Великая борьба велась не просто за власть. Они были результатом столкновения принципов и идеалов. В их основе лежали противоположные трактовки общего блага. Ничто иное не смогло бы обеспечить достаточную поддержку великим движениям баронской оппозиции, неоднократно приводившим Англию к гражданской войне или на ее порог.

 

Именно это делает данные конкордаты чрезвычайно важными для историка средневековой английской конституции.

 

Этот перевод "общего наследия в институты и практику государства" был не чем иным, как процессом, в ходе которого англичане превращали себя в англичан.

Возникновение парламента можно проследить еще в VIII веке, когда witan, "великий совет королевства", давал советы королю по тем вопросам, которые он решал передать на его рассмотрение. Советы witan, состоявшие из приближенных короля, церковников и графов, иногда переходили в согласие, и первые короли часто заявляли, что witenagemot, как называлось собрание совета, разделяет ответственность