палаты, либо проводились новые выборы. Возникла и несколько более мягкая традиция, согласно которой правительство должно было проводить новые выборы, если партия большинства предлагала радикально изменить свою политическую программу.

Кульминацией" этого исторического процесса стало то, что парламент стал "простым выражением общественного мнения", а "полномочия по смещению кабинета министров перешли от короля к нижней палате, а затем от нижней палаты к народу". Однако плавность исторической эволюции этих переходов привела к тому, что монарх на практике практически не сохранил прежнего дискреционного суверенитета, в то время как теоретически он по-прежнему обладает "всеми государственными полномочиями и вынужден осуществлять их только через своих министров". В XVII веке "король управлял через своих министров", теперь "министры управляют через короля".

Хотя никогда не было такого момента основания, когда принятие конституции четко совпадало бы с созданием государства, в настоящее время парламент заседает в качестве конституционного конвента всякий раз, когда собирается в качестве законодательного органа. Если рассматривать это необычное сочетание ролей в историческом контексте политического развития Англии, то оно полностью соответствует взаимной эволюции народа, его трансцендентной социальной цели и государства, которое их объединяет. Однако существует потенциально серьезное противоречие между "обычными правами англичан, правом на личную свободу и правом на частную собственность" и ролью парламента, который, будучи "великим и могущественным собранием страны", может по своему усмотрению изменять английскую конституцию. Формально парламент получил право изменять конституцию в Акте о реформе 1832 г., но этот акт лишь подтвердил в принципе то, что уже сложилось исторически на практике. Однако эта власть также означает, что парламент может создавать и уничтожать индивидуальные права путем принятия простого закона. Эта возможность сделала политическую традицию и обычай, интерпретируемые и воспринимаемые обществом, хранителем "прав англичан" и, таким образом, возвела историю в ранг гаранта.

 

В заключительном отрывке "Истории английского права до эпохи Эдуарда I" Поллок и Мейтланд описывают органическое единство нации в конце XIII века в терминах, не оставляющих сомнений в том, что Уэльс, Шотландия и Ирландия практически не сыграли никакой роли в основании Англии: "Англия, в которой зародилось английское право, Англия Хартии и первых парламентов, была много управляемой и мало управляемой Англией". Король, народ и право развивались в течение последующих веков, но отличительные качества нации, бесспорно, возникли и впоследствии перешли от англичан, населявших эту "маленькую Англию".

В стандартном историческом повествовании валлийцы занимают наиболее выгодное положение, поскольку они довольно рано вошли в состав английской нации; шотландцы рассматриваются как достойные партнеры, пришедшие уже после завершения основной работы; а ирландцы практически всеми историками воспринимаются как чужаки. В 1991 году Лойн, например, пришел к выводу, что "идея английской нации полностью сформировалась к 1307 году". В это время Англия доминировала над Уэльсом, "и значительная часть валлийского народа, пусть и неспокойно, но успешно вписалась в английские методы, английское право и английское предпринимательство". Однако, хотя потенциальное включение Уэльса и Шотландии в состав английской нации "было гораздо более чем несбыточной мечтой", эти события все еще оставались в будущем. До такого включения валлийские законы были "варварскими, едва ли христианскими", а валлийцев нужно было "превращать в англичан".

 

За несколько веков до включения в состав страны "кельты... были оттеснены на запад волнами германских завоеваний" и "постепенно теснились на все меньшем пространстве. Для такого народа было нелепо надеяться на независимость от своих великих и амбициозных английских соседей, даже если в их жилах текла разная кровь". Тем не менее, подчинение Уэльса "потребовало больших усилий", поскольку, "как и у других кельтских рас, у валлийцев было много поэзии и чувств, и главной задачей их поэтов было побудить народ к сопротивлению англичанам". После поражения Уэльс стал "частью Англии" и, таким образом, "разделил блага конституционной системы, которую совершенствовал Эдуард I".

Развитие событий в Шотландии и Англии шло примерно параллельно, поскольку их королевские дома неоднократно вступали в межродовые браки, а общая "норманнская и английская кровь... сделала ранние механизмы управления в Шотландии очень похожими на английские". Однако "отсутствие английских народных собраний на большей части территории Шотландии препятствовало раннему развитию самоуправления", и по этой причине "англо-норманнская конституция была гораздо более деспотичной и олигархической в Шотландии, чем в Англии". Шотландские феодалы жестко использовали свою относительно большую власть, и в результате парламентская демократия развивалась медленнее, чем в Англии. Таким образом, Шотландия не оказала влияния на развитие Англии и лишь несовершенно реализовала потенциал английских институтов.

Хьюм отмечал, что Ирландия "никогда не была завоевана или даже вторгнута римлянами" и поэтому была лишена благ римской "цивилизованности". Вследствие этого ирландцы "пребывали в самом грубом состоянии общества и отличались только теми пороками, которым всегда подвержена человеческая природа, не укрощенная воспитанием и не сдерживаемая законами". Таким образом, они "с начала времен были погребены в глубочайшем варварстве и невежестве" и, хотя "никогда не были полностью покорены, сохраняли враждебность к своим английским завоевателям". Ненависть к англичанам, собственно, и была одной из причин того, что ирландцы "оставались по-прежнему дикими и непримиримыми". Только в начале XVII в., после 400 лет английского порабощения, Ирландия смогла стать "полезным завоеванием для английской нации".

Хотя в некоторых отношениях его рассказ может показаться более милосердным, Рэнни все же описывал ирландцев как "погруженных в варварство" в течение десятилетий после Нормандского завоевания. Вторжение датчан в предыдущие века не продвинулись дальше восточного побережья. Более того, датчане "не смешивались с ирландцами и не покоряли их; они лишь ... привели их к угрюмой изоляции среди своих болот, посеяв в их сердцах семена смертельной вражды к германским расам". Позднее Генрих II попытался завоевать Ирландию, но ему удалось лишь посадить на престол нескольких баронов. Фактически английский контроль был почти полностью ограничен восточным и юго-восточным побережьем, где "масса английских переселенцев" смешивалась с датчанами. За границей ирландцы жили так же, как и всегда, и со временем даже потомки английских лордов "опустились на низкий уровень кельтской цивилизации". К 1300 г. ирландцами управляли "аристократия английского происхождения... которая теперь была варварами", английская "конституция, действие которой ограничивалось округом близ Дублина", и "две расы, чуждые по крови, которые не могли ни верить, ни управлять, ни истреблять друг друга". Хотя номинально ирландцы были христианами, "влияние этой религии исчезло".

В 2006 г. Хенсон описал "Великобританию, которая разделена на две части: Англию и то, что иногда довольно пренебрежительно называют кельтской окраиной". Он объясняет существование отдельных шотландской, валлийской и английской идентичностей "ощущением" среди англичан, "что англосаксы имели божественное право находиться в Британии и обладали высшим правом... править всем островом". Хотя Хенсон имел в виду