Слышал ли я? Да, конечно, я тебя слышал. Каждое твое слово молотком заколачивалось мне в голову. А она все говорила и говорила. И плакала. Плакала и говорила, говорила и плакала.

– …У меня в жизни появился другой человек. И мне кажется, я люблю его. Я больше не могу быть с тобой. И, прости, не хочу. Мы не нужны тебе. Тебе вообще непонятно кто и что нужно. Тебе тесно со всеми. Я хочу подать на развод, Илья. Надеюсь, ты не будешь мешать мне. Между нами все кончено. Окончательно и бесповоротно. Между тобой и дочерью я становиться не буду, все будет зависеть только от тебя. Прощай.

Автоответчик издал три длинных гудка-вздоха и замолчал.

Минуту или две я смотрел на него, а потом схватил и швырнул о стену. Его хрупкое тело взорвалось, разметав во все стороны пластмассовые органы, а на стене появилась отвратительная царапина, напоминающая какую-то мерзкую ухмылку.

Что ж… Давайте улыбнемся… Жизнь удалась… Другой человек… У нее другой человек… Да что ты понимаешь, тварь! Это я… Я другой человек! И нет уже того Илюши Лемова, которого вы все знали и по которому безумно скучаете. Нету его. Уж простите, но его место занял я, отвратительное и безобразное самовлюбленное эгоистичное создание!

Я поднял телефонный столик, и он последовал вслед за автоответчиком. Я опустился на пол.

На шум прибежал Сашка, а через десять минут мы молча сидели на кухне и, не закусывая, пили водку. Последний раз я так пил водку, наверно, в институте и наверняка с Сашкой. В то время Сашка мне был как-то ближе, чем Леха… Да и сейчас скорее всего тоже. Просто Сашка далеко, а Леха близко, а человеку нужно, чтобы кто-нибудь был близко. Так, чтобы можно было взять и приехать к нему и, наоборот, ему взять и приехать ко мне. Пускай по пустяковому какому-нибудь делу или вообще без него, но обязательно должен быть такой человек. Чтобы раз – и ты уже идешь открывать, или раз – и ты сам чувствуешь у себя под указательным пальцем гладкую кнопку дверного замка.

А с Лехой давно так не было. Я вообще уже не помню, когда мы последний раз встречались в нерабочей обстановке, да какой там, и в рабочей-то очень редко. То он в офисе – меня нет, то я дома – а он в офисе. Все, словно тараканы, бегут от меня, будто я большой кусок какой-то отравы, даже не дерьма, тогда бы хоть мухи слетелись, а именно отравы.

Я пил водку. И чем больше я пил, тем хуже мне становилось. По идее должно быть лучше, а мне становилось хуже. У меня депрессия. Я устал. У меня депрессия. Я устал. Вот все, что вертелось у меня в голове. Теперь из-за всего этого со мной будет все еще хуже. И ничего больше. Ни одной мысли о матери, об отце, о жене, о дочери – нет. Только о себе, о себе несчастном. Я устал. У меня депрессия. И никто не может понять, что мне просто нужно время. Я знаю, что уже говорил это. Но мне все еще нужно немного времени, совсем чуть-чуть, и все будет хорошо. Все должно быть хорошо. А сейчас плохо? Да, сейчас плохо. А было плохо? Скажем, год или два назад? Э-э-э… Не знаю… Я как-то не думал об этом. Ну так, может быть, стоит… подумать?

Фу-у-у!.. Э-э-эх!.. Я выдохнул противные водочные пары и вдохнул табачные. Да уж, а ведь для многих в этом и есть жизнь. Хочешь к ним присоединиться? А что плохого? Для таких, как ты, наверно, ничего. Что значит «для таких, как я»?

– Илюх… – донеслось до меня сквозь водочную пелену.

– Да? – ответил я и услышал, что речь моя уже несколько изменилась. – Чего, Сань?

– Что ты творишь? – продолжил Сашка.

– То есть? – испугался я.

Да, я испугался. Единственный, кто, как мне казалось, был полностью на моей стороне, взял какой-то совершенно не тот аккорд. Трын-н-нь… И неприятный звук резанул по ушам.

– Что «то есть»? Я спрашиваю… – Сашкин язык тоже гибкостью не отличался. – Братишка, что ты творишь?

– А что я творю, по-твоему? – ответил я вопросом на вопрос. – Что я творю?

– Ты? Да ты мочишься мимо унитаза! Причем, судя по всему, уже давно и привык к этому…

Ну все. Это конец.

– Саш, у меня мама умерла, – сказал я.

Я не хотел сейчас слушать ничьи нотации. Никого вообще. Боюсь, что даже если бы сейчас сюда зашла мама и начала это делать, я все равно бы заткнул уши.

Отставив в сторону рюмки, Сашка встал и взял из сушилки два достаточно больших толстодонных стакана и пополнил каждый наполовину (по сто пятьдесят, не меньше).

– А выглядит все совсем наоборот, дружище, – произнес Сашка. – Правда, Илюха. Подумай об этом. Давай за Нину Александровну! Царствие ей небесное, и пусть земля ей будет пухом!

Не дождавшись моего ответа, хотя его, наверно, и не последовало бы – я просто не знал, что говорить, – Сашка залпом опрокинул в себя стакан и молча вышел из кухни.

Я сидел, держал в руках свой стакан и нервно кусал губы.

– Да пошло оно все… – прошептал я и в несколько глотков осушил стакан.

Огнем обожгло всю глотку и какой-то противной тяжестью переместилось в желудок. Подавив рвотный рефлекс, я тут же закурил. И за несколько быстрых затяжек прикончил сигарету, каждая из которых отдаляла меня все дальше и дальше от этого поганого мира. Пусть не навсегда, пусть завтра мне будет плохо, но сейчас я спокоен. Мне хорошо. Мне…

38

Я проснулся среди ночи от еще одного противнейшего чувства. Совесть. Почему-то очень часто поглощение алкоголя заканчивается именно этим. Не знаю, хорошо это или плохо, мне не с чем сравнивать. У меня так происходит всегда, ну или почти всегда, когда переберешь. А как у кого другого? Нет, конечно, что-то подобное я слышал и от других, но как это происходит с ними в деталях, не знаю. И не узнаю никогда. Ну откуда мне знать, как у кого что-то болит? Вот сейчас у меня болит голова. Ужасно болит голова… Ну и что? Какой-нибудь другой человек может легко сказать: «Дорогой мой, я уверен, что то, что ты называешь «болит голова» – это даже не боль, а так, какой-то маленький дискомфорт, недомогание. Вот у меня, – он скажет, – болит так болит!» И самое интересное, что мы оба будем правы, сами перед собой, но не перед друг другом. И он, и я можем рассказать о своей боли все… Но ни он, ни я ничего не будем знать о боли друг друга. Мы можем только приблизительно догадываться об этом, наблюдая друг за другом. О! Наклонился, и его лицо как-то исказилось! Да, согласен, мне тоже больно при любых движениях… Все.

Так же и о любых других ощущениях, будь они прекрасными или отвратительными. Но это и прекрасно, получается. Иначе бы все восхищались одними и теми же фильмами, читали одни книги, влюблялись только в определенных женщин или мужчин и жрали бы одни и те же таблетки.

Но мы все разные, и, конечно, все прекрасные. До той поры, пока не сделаем что-нибудь настолько мерзкое и ужасное, что от одной мысли об этом становится неприятно. Хотя еще вчера все это казалось таким замечательным.

Вот и сейчас я лежал под одеялом, весь мокрый, и не мог найти себе места. Сон исчез, оставив место мукам совести. Зачем мне это? А главное почему? Не знаю. Просто противно на душе, и все. Ужасно противно. Так щемит, что ни на правом боку лежать не могу, ни на левом. Может, вот так подушку положить, а может быть, вот так лучше. Пойти, может, воздухом подышать? Уснуть все равно сейчас не усну, так и буду лежать, как на битом стекле. Ужасно, словно содрали кожу и все тело корчится в агонии. Больше не буду пить.