Но среди подношений, складываемых к алтарю, были только плошки с водой, цветы, благовония, светильники, снедь и музыка, которую символизировала раковина, возложенная на кучку риса.

В это мгновение в горах громыхнул гром. Вслед за тем тут же загудел храмовый колокол, хотя к его языку никто даже не прикоснулся.

И тут она их увидела: отодвинутые к основанию алтаря, из-под бахромы красного с позолотой алтарного покрывала выглядывали головы шести ее пропавших карпов – те же набухшие щеки, а сзади только длинные гребни-позвоночники, отороченные белыми, без единого кусочка плоти зубьями-косточками, обтянутыми, точно мантией, чешуйчатой кожей, обесцвеченной смертью.

Миюки почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота, и прижала ладони к губам. Она уронила голову вперед – и тяжело ударилась лбом о пол.

Украли, убили, разодрали, сожрали…

То было дело рук человеческих: ибо, если бы такое сотворили звери, они сожрали бы и головы и даже перемололи зубами все перламутровые косточки.

Тогава Синобу был бонзой[49], причем сравнительно молодым, но дряблым лицом, безжалостно побитым оспой, которая поразила его в возрасте девяти лет, он больше походил на старика. Во время болезни, когда он много дней метался между жизнью и смертью, его оспины источали такое зловоние, что даже родная мать не могла находиться в комнате, где он лежал почти нагой, до того его тело было чувствительно к теплу. Он выжил чудесным образом благодаря заступничеству духа-хранителя, одного из семи богов счастья, которому впоследствии он посвятил свою жизнь, – в знак признательности. Постригшись в монахи, Тогава Синобу прошел через все ступени священнической иерархии, прежде чем стал дзасу[50] этого монастыря, который, хотя и был буддийским, почитался как неизбежная веха на пути паломников к трем синтоистским божествам Кумано.

Он принял Миюки в Доме Снов, небольшом восьмиугольном строении, названном в честь доблестного владыки, которому как-то во сне явилось небесное существо, дабы открыть смысл сутры, доселе необъяснимой.

Посреди комнаты в основании Дома располагались ширмы, отгораживавшие пространство, единственным убранством которого было несколько подушек. Сквозь промасленную бумагу можно было разглядеть недалекие глыбы гор, поросших лесом.

Тогава Синобу предложил Миюки сесть (в знак уважения она смиренно отказалась сесть на подушку) и рассказать, что случилось.

Пока она рассказывала, что, собственно, заставило ее отправиться в путь-дорогу, особо настаивая на том, что неудача не только обернется бесчестьем лично для нее, но и принесет большую беду жителям Симаэ (тут она опустила голову, чтобы скрыть слезы, готовые выступить у нее на глазах), настоятель храма вспомнил сутру Гондзикиньё, где сказано: и даже если глаза всех будд прошлого, настоящего и будущего вылезут из глазниц и падут на землю, ни одной женщине во всем свете не будет суждено стать буддой. Впрочем, некоторые, быть может, и смогли бы приблизиться к просветлению, но, чтобы преодолеть самую последнюю ступень, им пришлось бы перевоплотиться в мужчину.

Чуть склонив голову набок, дзасу разглядывал Миюки и думал, что было бы прискорбно, если бы она переродилась в мужском теле. Тогава Синобу был не из тех монахов, что любили тешиться с юными послушниками, он предпочитал им монашек, к тому же многие не раз видели, как он шел по каменистой дорожке к пристройке, где они проживали и занимались тем, что обстирывали и обшивали монахов, стряпали и, ко всему прочему, содержали монастырь в чистоте, – потому Преподобный как-то поведал своим ученикам, что в следующем перерождении он надеется стать женщиной или коровой: ибо, по его разумению, только эти два перевоплощения приносят больше всего пользы людям.

Будто застыв в созерцании Миюки, Тогава Синобу и вовсе перестал слушать ее исповедь. Он фыркнул, силясь поймать нить мысли – вспомнить причину, побудившую эту женщину прийти к нему за справедливостью. И почему она предстала перед ним в столь неподобающем виде? Разве ей не следовало бы расчесаться и собрать волосы в пучок? Или она запыхалась так оттого, что в волнении своем бежала и бежала к нему от самого подножия горы?

– Они и впрямь выглядели аппетитно, – говорила она, – но я ни за что не посмела бы съесть их все.

– Вы это про что? – фыркнув, бросил Преподобный.

– Про пирожки, конечно. Завитушки такие – меня угощали ими вчера вечером Генкиси-сан и Акито-сан.

Хотя в заключение Миюки прибавила, что, вероятно, они и украли у нее карпов, она по-прежнему отзывалась о них с почтением, коего со стороны такого ничтожного создания, как вдова рыбака, были достойны богомольцы, отправившиеся в паломничество к святилищам Кумано.

– Откуда у них взялись эти пирожки?

– С кухни при храме. Они так сказали.

– Они вас обманули! – возмутился Тогава. – У нас уже целых две луны нет красной фасоли, так что на нашей кухне не могли состряпать ничего подобного. Полагаю, ваши благодетели сами их испекли и начинили крепким сонным зельем, дабы, пользуясь случаем, усыплять паломников, потому как спящих легче обобрать.

Для очистки совести Тогава Синобу отрядил двух послушников проверить содержимое шкафчика, где хранились снадобья. Вскоре юноши вернулись с двумя пустыми шелковыми мешочками: из одного исчезли гроздья черного паслена, а из другого – волчий корень.

– Теперь я знаю почти наверное – ваши попутчики окормили вас отравой и похитили карпов, – объявил Преподобный. – Они их прикончили, потом зажарили на масляных светильниках, что всю ночь горят перед алтарем. И съели. Вот только смогли бы они насытиться ими больше, чем свежим воздухом с гор, если бы вдыхали его в этом своем воплощении и в тысячах других. А что до вас, молодая госпожа, успокойтесь. Горю вашему уже не поможешь. Сколько ни плачь, сколько ни орошай рукав слезами, карпов не оживить и не вернуть в их глиняные верши. Но скажите, готовы ли вы пройти свой путь до конца, несмотря на то что все пошло не так, как вам бы того хотелось?

– Если бы у меня был хоть какой-нибудь повод! Но теперь, когда руки у меня пусты, к чему мне идти в Хэйан-кё?

– К тому, что вы покинули свою деревню, одолели немалую часть пути и взошли на эту гору.

– Тогда это имело какой-то смысл, а сейчас никакого смысла нет.

– Всегда есть смысл и дальше поступать так, как должно, – заметил Тогава Синобу, – даже если кажется, что это больше ни к чему. И я желаю вам помочь, чтобы вы уразумели эту истину.

– А что я скажу управителю Службы садов и заводей? Как оправдаюсь перед Нагусой Ватанабэ?

– Никак. Не надо ни в чем оправдываться. Молчите, если вас будут попрекать, пусть и незаслуженно, и не жалуйтесь, если накажут, пусть и незаслуженно. Однако может статься, – с лукавой улыбкой прибавил он, – может статься, вы все же справитесь с порученным вам делом.