стратегическое значение: уже тогда экспорт нефти и газа стал одной из основ советской экономики.

Этот институт имел еще одно очень важное преимущество: там была военная кафедра, благодаря которой можно было избежать двух или трех лет службы в армии в качестве рядового. В Израиле, где служат практически все — и юноши, и девушки, — подобное желание не характеризовало бы меня с лучшей стороны. Но советская армия в корне отличалась от израильской. Для большинства интеллигентных еврейских мальчиков советская армия была не «школой мужества», а местом постоянных унижений и издевательств, да еще и бессмысленной тратой драгоценного времени. Для меня пойти в армию было равносильно тому, чтобы сознательно заключить себя в тюрьму.

Армейской повинности в еврейских семьях сопротивлялись до последнего. Лучший способ избежать ее — поступление в высшее учебное заведение сразу после школы. Эта цель оправдывала компромисс, на который родители толкали умных мальчиков из приличных семей. Отправляли их учиться только туда, куда абитуриента с подозрительным «пятым пунктом»[28] еще могли взять.

Для нашей семьи Губкинский институт был родным и близким. Мой дед был химиком, отец окончил этот вуз, а потом преподавал там в свободное от основной работы время. Так что я пришел на вступительные экзамены не с улицы. Но поступал по-честному. Во-первых, в течение всего десятого класса я с репетиторами изучал предметы, по которым сдавали экзамены в этот институт. Во-вторых, у меня были очень хорошие оценки в школьном аттестате (средний балл 4,75), что давало мне право сдать не четыре, а два вступительных экзамена. Сочинение я написал на «отлично», а математику сдал на четыре.

Я был зачислен на факультет автоматики и вычислительной техники по специальности «автоматизированные системы управления». Этот выбор определил на много лет вперед мою дальнейшую судьбу. И все же…

Однажды меня спросили: если бы я мог отправиться в прошлое на машине времени и у меня появилась бы возможность свободно поступить в Первый медицинский, то захотел бы я стать врачом? Я без колебаний ответил: да, выбрал бы медицинский институт, а не «Керосинку». Для меня профессия врача — одна из самых прекрасных в мире. Мне кажется, что это наглядное воплощение еврейского идеала «тикун олям» — стремление исправить, улучшить наш мир.

Но машин времени еще не придумали, и прошедшую реальность не изменить.

Кстати, в Институте нефти и газа я сразу почувствовал себя уверенно и в меру комфортно. В Губкинском чуть ли не каждый второй оказался евреем. Мне очень хорошо запомнилось, как, читая списки, я видел: еврейская фамилия, еврейская фамилия, еврейская фамилия… Таких фамилий в списке было тринадцать!

Среди студентов быть евреем считалось не стыдным, а даже модным. Да и среди преподавателей хватало евреев. Впрочем, сами они не афишировали свои «этнические корни». Например, на кафедре автоматизированных систем управления (АСУ) я подрабатывал лаборантом у старшего преподавателя Саши, который имел совершенно русскую фамилию Ермолаев. Но в какой-то момент он намекнул, что мы с ним одной крови.

Студенты-евреи держались вместе, получалось это как-то само собой, очень естественно. Я заметил, что мальчики и девочки из провинции лучше разбирались в еврейской традиции, чем я: знали еврейские праздники и отмечали их, а некоторые даже ходили в синагогу на Песах или Рош ха-Шана[29] — это было необычно, удивительно и вызывало уважение. По тем временам за такой смелый поступок могли отчислить из института. Ведь комсомолец (а мы все были комсомольцами) не должен ходить ни в церковь, ни в мечеть, ни в синагогу.

В институте в еврейских компаниях велись разговоры на еврейские темы, безбоязненно рассказывались анекдоты — политические и еврейские (кто ж обвинит еврея в антисемитизме?), пелись еврейские песни. А вот разговоров про Израиль и эмиграцию из СССР я не припомню.

Я с большим удовольствием вспоминаю годы, проведенные в «Керосинке». Наверное, именно там, оказавшись среди «своих», я начал избавляться от комплекса чужеродности. С первой минуты ты начинаешь говорить с человеком, как со старым знакомым. Потом, спустя много лет, когда я выезжал за границу, уже будучи президентом Российского еврейского конгресса, я вновь открыл для себя это чувство взаимоузнаваемости и открытости. Уровень доверия сразу становится выше, взаимопонимание лучше, нет барьеров в общении.

Конечно, я не начал делить весь мир на своих и чужих, но я осознал, что наиболее комфортно и естественно чувствую себя среди евреев. Наверное, тогда и начали у меня стихийно формироваться мое еврейское самосознание и ощущение принадлежности к еврейскому народу — чувство, которое по-английски называется Peoplehood.

Глава 7.

Деньги и свобода

В детстве, юности, да и в более поздние годы я никогда не думал о богатстве. Тем более что в Советском Союзе оно не было мерилом успеха. Даже сама тема денег в СССР наряду с темами секса и смерти считалась неприличной. Невозможно представить себе советского школьника, который бы заявил, что он хочет выбрать ту профессию, которая принесет ему много денег. Ведь официально в Советском Союзе не было ни бедных, ни богатых. Как пел Владимир Высоцкий[30]:

Все жили вровень, скромно так —

Система коридорная:

На тридцать восемь комнаток —

Всего одна уборная.

Но это — официально. А неофициально многим советским людям не хватало зарплаты, чтобы прожить, и они тратили массу времени и усилий на получение дополнительного заработка, а потом теряли еще больше времени и сил в поисках «дефицита» всех видов: от туалетной бумаги до билетов в цирк.

Бесклассовое советское общество, с точки зрения его граждан, неофициально делилось на несколько классов: на «честных работяг», к которым принадлежало большинство населения страны; на «торгашей» — людей, которые работали в торговле и системе услуг, в силу чего обладали допуском к вожделенному дефициту; на «начальство», или «номенклатуру», — партийно-административную верхушку, которая имела собственную систему обслуживания и снабжения. Причем в этой системе сами по себе деньги мало значили — гораздо важнее были связи, которые позволяли на эти деньги покупать тот самый дефицит.

Моя семья по определению принадлежала к прослойке так называемой советской интеллигенции, а по сути — к тем же работягам, не имеющим ни особых связей, ни привилегий. В семье к деньгам относились с уважением, но культа из них не делали.

Мама и папа много работали, еще и дед, получавший пенсию как полковник в отставке, помогал нам, но денег все равно постоянно не хватало. При этом родители не были скопидомами, не тряслись над каждой