двухэтажный дом Петра Селиваныча Корчуганова. Через дорогу от него, напротив, стояла церковь. Дальше еще несколько крепких, на городской манер, домов, в одном из которых жил чистореченский поп Иларион, а в другом — Епифан-конокрад, получивший прозвище неспроста: говорят, что раньше Епифан и впрямь занимался конокрадством, гонял ворованных лошадей в Ирбит, потом остепенился, семью завел и осел в Чисторечье. Но страсть к лошадям осталась у него прежней, держит он целый табун, и кони у него породистые, чистокровные, любо поглядеть. Где он их достает? Глеб спросил об этом Филю, и тот, гордо вскинув голову, точно речь шла не о ком-то, а о нем лично, весело подмигнул незрячим глазом:

— А то как же! У нас тут-ка, Глебушка, мужики умные, способные хозяева, сказать по чести, не в пример иным да некоторым… Умные, — повторил он и засмеялся, махнув рукой неопределенно. — А дураки — по ту сторону реки…

Он спохватился как будто, осекся, натянул вожжи, взбодрив коней, и те махом вынесли кошевку на пригород, к корчугановскому дому. А там их, видно, давно ждали — ворота настежь. Возок лихо вкатил в ограду. И кто-то заполошно, весело крикнул: «Гости приехали! Слава богу».

А с высокого крыльца уже спускался Петр Селиваныч, в шубе, с непокрытой седеющей головой. Обнял внука, расцеловал, прослезился даже. Постарел дед, поредели да поседели белокурые кудри, но держался Петр Селиваныч еще молодцом, осанист, плеч не опускает, взгляд зорок. Глеб представил друзей, Петр Селиваныч приветливо кивнул:

— Проходите. Отдыхайте. Хорошо, что приехали. А я уж думал, один Филя явится, ни с чем…

Поднялись на крыльцо, прошли через холодные сени. В передней встретила их тетка Анисья, ставшая, после смерти бабушки полновластной хозяйкой в доме; хотя, по слухам, еще при жизни бабушки и мужа своего Агапа Селезнева, корчугановского «примака», были у нее с Петром Селиванычем тайные отношения… И не случайно один из трех ее сыновей, Иван Агапович, числившийся ныне главноуправляющим Корчуганова, похож на Петра Селиваныча, как две капли: фигурой, манерами, лицом, белокурыми кудрями… Как говорят, шила в мешке не утаишь.

Анисья запричитала, заохала, засуетилась, приглашая дорогих гостей. Из кухни шли запахи жареного и пареного, и друзья только сейчас почувствовали, как протряслись и проголодались за дорогу.

Утро пахло блинами. Столбами поднимался дым из труб. Трое приезжих шли по улице. Молодые, румяные от мороза. И ощущение праздника поселилось уже в каждом из них, волновало и будоражило, манило невесть куда, в заснеженные дали… И все вокруг казалось чистым, светлым, исполненным добра и счастья. В самом деле, можно ли творить недоброе, постыдное в таком прекрасном и светлом мире! И люди приветливы, улыбчивы! Праздник как бы уравнивал всех, делал открытее, отвлекал людей от забот повседневных; суетность отступала, и светлая приподнятость овладевала душой. Ах, и будет сегодня песен!..

Друзья постояли на крутом берегу Томи, полюбовались заснеженными лугами, синеющим справа вдали затомским лесом. Томь была скована льдом, там и сям виднелись по ней косые срезы суметов, в иных местах лед был гладкий, сверкающий, точно отполированный и начищенный к празднику, и на прогалах этих уже вовсю каталась, резвилась шумная, горластая детвора.

— Ну, куда пойдем? — спросил Коля, соболья шапка на нем в куржаке. Глеб машет рукой, беззаботна смеется:

— А все равно… Какая разница?

— Посмотрим деревню, — предлагает Щукин. И они идут обратно, по улице. И первый, кого встречают, Епифан-конокрад. Он увидел их, узнал Глеба, заулыбался, рукой помахал:

— Глеб Фортунатыч, с приездом. К нашему шалашу милости прошу! — заговорил стихами.

— Здравствуйте, Епифан Васильевич, — ответил Глеб.

— А я гляжу, вроде ты, а вроде — и нет. Вырос, паря, сказать по правде, и не узнать. Жених. Поди, уж невеста на примете имеется?

— Нет, пока не приглядел, — отшучивается Глеб.

— Э-э, нашел заботу, да мы тут любую тебе сосватаем, только скажи, — громко хохочет Епифан, и черные цыганские глаза его плутовато сверкают. — А, Глебушка? Такую свадьбу закатим, лучших своих рысаков запрягу… — не преминул похвастаться. — Где ты еще таких-то лошадок найдешь? Давай, Глебушка… А хошь, Настьку свою выдам за тебя? — спрашивает. — Да ты не робей, паря, она у меня што надо девка, кровь с молоком. Хозяином станешь.

— Ну, Епифан Васильевич, какой из меня хозяин?

— А што? Да мы тут с тобой такие дела развернем… на всю Сибирь! Царский двор рысаками одаривать станем. И он, паря, государь наш великий, без милости нас не оставит. Заживем! Подумай-ка… — шутил вроде, а вроде и не шутил. За домом, на задах, виднелись конюшни, рядом с конюшнями высились крутые зароды сена; сено лежало и на обширных навесах, перехлестнутое поверху березовыми стяжками.

— И зачем вам столько лошадей? — спросил Щукин. Епифан с интересом его оглядел, посмеиваясь:

— Лошади-то зачем? А сено возить с лугов… Сенов-то у меня во-она сколько.

— Зачем же вам столько сена?

— А лошадей кормить, — хохочет, блестя цыганскими глазами. — А вы, позвольте знать, кто будете?

— Щукин моя фамилия. Учитель.

— А-а, — оживляется Епифан. — Ну, дак я тебе скажу, господин учитель: страсть у меня к лошадям смолоду. А главное — размах люблю. Да у нас тут, сказать по правде, настоящих-то хозяев раз-два и обчелся. Может, всего-то и есть двое: Петр Селиваныч вон по хлебу да Епифан Сухоруков по лошадям, — сказал о себе в третьем лице.

— Неужто остальные не умеют хозяйствовать?

— В том и закавыка, господин учитель, что не умеют. Иной и одну клячу содержать не может…

— Бедная, бедная Сибирь, — иронически усмехался Щукин, — и на ком же она держится, на чьих плечах?

— А на наших, на наших, господин учитель! — не замечая иронии в голосе учителя, серьезно, с некоторой даже заносчивостью говорил Епифан Сухоруков. А по селу уже неслись песни из одного края в другой, крепли, как бы сплетаясь, и уже трудно было различить, где начинается одна, а где кончается другая.

Ах, зачем нам огород городить

Да зачем нам капусту садить?..

Смех. Веселье. Живыми цветами плещутся полушалки девчат. Парни, тоже принаряженные, толкают друг друга в снег, увлекая за собой девушек. Проскакал на рыжем коне верховой, кто-то из парней кинулся навстречу, норовя остановить коня и свалить всадника, но сам был сбит и долго копошился в глубоком сугробе, отплевываясь и весело ругаясь… Праздник.

Филя Кривой увидел проходившего мимо Глеба Корчуганова с друзьями, перехватил на улице и потащил к себе в дом, не желая слушать никаких отговорок.

— Праздник же седни, масленка, пожалуйте, друзья-приятели, не обижайте старика… Матрена! — крикнул еще из сеней. — Принимай гостей! Проходите, проходите… — был