милостями которого Панин пользовался неограниченно… «Отошла коту масленица», — думает граф в минуты горьких размышлений. Впрочем, Панин склонен к преувеличениям. Верно, государь держит его на почтительном отдалении, однако доверия не лишает. До него, Панина, редакционную комиссию возглавлял Ростовцев, начальник военно-учебных заведений. Выскочка. Раскаявшийся декабрист. Прошлой зимой Ростовцев внезапно умер. И Панин столь же внезапно, сказать по правде, неожиданно был назначен председателем комиссии. Решение царя многие считали поспешным и необдуманным: как можно доверять столь важное, ответственное дело такому ярому крепостнику, как Панин? Ходили слухи, что граф, вызубрив наизусть доклад Ростовцева, мысли последнего выдал за собственные, чем и подкупил государя. А может, Александр имел и свои расчеты? Панин, конечно, крепостник с ног до головы (десятью тысячами крестьянских душ владеет), но коли высочайше доверить ему это дело, вряд ли он осмелится не выполнить его, ослушаться царя — и, стало быть, в лице этого хитрого и влиятельного сановника государь приобретал волей или неволей нужного сторонника реформистских своих замыслов…

Царь снизу вверх оглядывает длинную, сутуловатую фигуру Панина, которому, видать по всему, скорая ходьба не по душе, лицо его взмокло, распарилось, и граф то и дело промакивает его платком. Александр прячет усмешку, но шага не сбавляет, испытывая удовольствие от своего физического превосходства. Он еще в полной силе, сорокадвухлетний российский монарх, к тому же пристрастие к военным смотрам и маршировкам выработали в нем удивительную ловкость в ходьбе. «А что, — думает царь, — император и должен уметь ходить не хуже солдата, дабы в нужный момент показать это на примере». Панину же он говорит:

— Медлительность, граф, во всяком деле помеха. А в нашем деле промедленье и вовсе немыслимо. Слишком далеко зашли, — понизив голос, продолжает: — Тугой узел затянули. И если вовремя его не развязать, сей узел, крестьяне сами его разорвут. Запомните, граф, не развяжут, а разорвут. — Он помолчал, шуршали под сапогами листья. — Пугачевщиной может кончиться.

— Думаю, ваше величество, проект будет готов скоро. Приложим к тому все силы, — пообещал Панин. — Теперь многие сознают значение предстоящей реформы. Даже Закревский…

Царь резко повернулся, побагровел. Панин осекся, поняв свою промашку: кому-кому, а ему известно, как бывший московский генерал-губернатор относится к освобождению крестьян.

— Давайте впредь решать вопрос без оглядки на Закревского, — со сдержанным негодованием проговорил царь. — Иначе, друг мой, Россия не простит нам промедления. Ни за что не простит, — добавил решительно, сходя с обочины на аллею; и Панин облегченно вздохнул: умотал его царь, ходючи по траве! Некоторое время шли молча, прислушиваясь к шороху падающих листьев. Тонкая, прозрачная паутина висела в воздухе, поблескивала на солнце, липла к липу и одежде… Напоминание о Закревском окончательно испортило государю настроение. Показалось, что Панин на что-то намекал… Да, да, четыре года назад государь был в Москве, и генерал-губернатор Закревский просил его успокоить дворян: «Скажите им, ваше величество, что касательно освобождения крестьян нет никаких решений». Александр принял тогда предводителей дворянства и сказал им приснопамятные слова: «Я узнал, господа, — говорил царь, — что между вами разнеслись слухи о намерении моем уничтожить крепостное право. В отвращение разных неосновательных толков по предмету столь важному Я считаю нужным объявить вам, что Я не имею намерения сделать это теперь. Но, конечно, и сами вы знаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дождаться, когда оно само собою начнет отменяться снизу. Прошу вас, господа, думать о том, как бы привести это в выполнение». Как привести в выполнение… Прошло с тех пор четыре года. Положение еще более обострилось. И промедление, о котором было столько сказано сегодня, грозило весьма нежелательными последствиями. На что же намекает Панин?..

Царь, замедлив шаги, удивленно посмотрел на министра, чему-то про себя усмехаясь.

— А что, граф, — помедлив, спросил, — читали ли вы статью, которую написал на вас Герцен? Мне показывали книжку…

Панин вспыхнул.

— Читал, ваше величество. Пасквиль. Грубая клевета.

— Весьма, весьма, — сочувственно покивал царь. — Весьма непочтительный писака, этот Искандер. Так себя, кажется, именует Герцен? Вольно же ему, живя за границей, критиковать положение дел в России… Кстати, как вы полагаете, Виктор Никитич, каким образом доклад Ростовцева оказался у Герцена в Лондоне? — спросил он вдруг.

Панин поколебался.

— Думаю, ваше величество, копию доклада передал Герцену Ростовцев…

— Ростовцев? Какой Ростовцев?

Панин опять поколебался.

— Полковник генерального штаба Николай Яковлевич Ростовцев, сын покойного Ростовцева…

Царь, замедлив шаги, удивленно посмотрел на Панина:

— Он что же, этот полковник, связан с Герценом?

Панин медлил, делая вид, что колеблется, что ему крайне неприятен этот разговор.

— Да, ваше величество… как будто связан.

— Гм, странно, — усмехнулся недобро царь. — Весьма странно. Полковник генерального штаба и злобствующий писака Искандер… Хороша же компания! Как находите, граф?

— Нахожу, что весьма странно… Доклад Ростовцева опубликован в тот момент, когда работа комиссии в полном разгаре. Может сложиться предубеждение…

— А оно уже сложилось, — перебил царь. — И не считаться с этим нельзя. Дабы не срубить сук, на котором сидишь… Или вы иначе думаете, граф?

— Нет, ваше величество, иначе я не думаю…

Желтый резной лист, точно эполет, опустился царю на плечо. Он бережно снял его, разгладил на крупной, сильной (или всесильной?) ладони, подбросил и проследил внимательно, как он, кружась в воздухе, медленно опускался и упал в траву, к его, государя, ногам…

— Патриотизм нынче не в чести, — вздохнув, сказал царь и сощурил серые, с желтоватыми белками, слегка навыкате глаза. — Истинных патриотов по пальцам можно счесть.

Панин почтительно слушал, наклонив голову. Истинным патриотом царь, разумеется, считал себя.

Панин промолчал.

* * *

Произошло в этот погожий осенний день и еще одно событие, отнюдь не государственного масштаба. Какой-то молодой человек, среднего роста, довольно странного и даже подозрительного вида, часу в одиннадцатом утра, точнее, без четверти одиннадцать, по свидетельству городового, находившегося вблизи, нервно и быстро прохаживался вдоль Мойки, время от времени останавливался, глядя на реку, зябко поводя плечами, а потом вдруг как был в одежде, так и бултыхнулся в воду… Тотчас кто-то из прохожих, на глазах которого это случилось, громко закричал: «Человек тонет! Спасите!..» Городовой кинулся к месту происшествия и увидел тонущего, который вел себя, по меньшей мере, странно: он и о помощи не просил, и сам не делал попыток спастись… «Может, пьяный или сумасшедший?» — подумал городовой. И грубовато прикрикнул:

— А ну вылазь, вылазь, голубчик! Эй! — запоздало позвал. — Ты чего это, братец, чего, говорю, надумал?.. Ах ты, оказия какая… — засуетился вдруг, забегал туда-сюда, не зная, что предпринять. Кто-то подал багор, и городовой, взяв его, крепко