все глаза. — Вам что, предложили жениться на дочери этого? — он кивнул на замок. — На дочери графа?

— Держите языки за зубами, — ответил Волков.

— Да, конечно, экселенц. Конечно, — обещал Фриц Ламме.

— Конечно, кавалер, — кивнул Максимилиан, тоже садясь на коня.

— Сейчас снимаем лагерь, — произнес кавалер, — вы двое поедете со мной в Мален, остальные пойдут домой.

— Господин, — кричал монах, — подождите меня, мне нужно найти свою лошадь.

— Догонишь, — не оборачиваясь, крикнул Волков.

Глава 10

Брунхильда уже сидела у зеркала и красилась, рубаха так тонка и прозрачна на ней, что не заметить этого никак нельзя было. Как специально такие носила. Мария ей помогала, платье обновляла, кружева замывала.

— Ах, вот и вы, где же вы пропадете все утро? — красавица подняла на него глаза.

Даже сравнивать ее с Элеонорой нельзя, словно сравнивать лань лесную с коровой. Глаза у нее припухли от выпитого вчера, волосы не прибраны, а все равно красивее не найти. Может, красивее нее была только дочь барона, Ядвига. Да и не помнит он ту Ядвигу уже, а эта вот она тут сидит, с плеча прозрачная ткань падает. Через эту материю соски темнеют.

Необыкновенно красива она. Да, уж Элеоноре до нее далеко.

— Господин мой, что ж вы молчите, или случилось что? — она опять поворачивает к нему свое красивое лицо, и ее опухшие глаза кажутся ему такими милыми. Прямо взял бы ее лицо в ладони и стал бы целовать эти глаза. Но не сейчас, сейчас ему тоскливо.

Даже видеть ее тоскливо.

— Собирайся, уезжаем мы, — говорит он.

— Как? — кричит красавица, вскакивает и подбегает к нему. — Турнир сейчас, меня граф в ложе ждет. У меня на вечер, на бал, уже десять танцев обещано!

Теперь он еще и темный низ ее живота через легкую ткань видит.

Кавалер отворачивается, говорит мрачно и холодно:

— Поедешь и попрощаешься с графом, а потом сразу сюда, мы уезжаем.

— Да как же так? Я же танцы обещала…

Он вдруг поворачивается к ней. Быстро лезет в кошель, сразу находит там флакон Агнес. Пол-капли, всего пол-капли он вытрясает из флакона на палец. И эти пол-капли размазывает под шеей красавицы, от ключицы до ключицы.

Заглядывает ей в глаза и целует в губы. И уходит быстро из шатра.

Вышел и сразу крикнул:

— Максимилиан, Сыч, езжайте с госпожой Брунхильдой к арене, она будет прощаться с графом. Потом сразу сюда. Хилли, Вилли, скажите господам офицерам, что снимаем лагерь. Уходим.

Он сам хотел побыть один, посидеть где-нибудь хоть минуту, но брат Семион тут же за ним увязался. Идет за ним, а сам читает тот список, что им канцлер дал, и говорит Волкову:

— Не сказано тут, кто свадьбу оплачивать будет, а это в такую деньгу влетит, что поморщимся потом. Уж я с деревенского старосты за одно венчание пять талеров брал, а тут сама дочь графа.

Волков шел вперед, уже хотел грубостью какую-то ему сказать, но тут догнал их Хилли.

— Господин, там два господина вас почти с рассвета дожидаются.

Как вы ушли, так они пришли и сидят теперь, все вас ждут.

— Скажи им, что я тут, пусть сюда идут, — сказал Волков, усаживаясь на пустую бочку из-под пива.

Монах опять что-то нашел в списке, но кавалер жестом ему велел заткнуться. Ничего он сейчас не хотел слышать про свадьбу.

Ждать двух господ долго не пришлось, и господа те были странными. Вернее, странным был один. А второй был вполне себе приятный молодой человек из знатной семьи, он сразу представился:

— Меня зовут фон Гроссшвулле, — он поклонился.

Волкову было просто лень слезать с бочки, и он вел себя почти грубо, кивнул господину Гроссшвулле и без всякого почтения сказал:

— Фон Эшбахт. Чем обязан, господа?

— Господин фон Эшбахт, все тут только и говорят о вас, только и слышно о том, какой вы знаменитый воин, такой, что у Ливенбахаов отнимает шатры. И что вы убили на поединке лучшего чемпиона герцога. И еще…

— Будет вам, будет, — сказал Волков и поморщился, — я все свои подвиги и так знаю, что вам угодно, господин Гроссшвулле?

— Пришел я просить за своего брата, — Гроссшвулле повернулся ко второму господину. — За вот этого вот человека.

Второй господин был весьма заметен, ростом он был даже выше Волкова, а еще был он крупен телом. Вид у него был печален, хотя в его годы, а было ему лет семнадцать, люди печалятся не так уж и часто.

— Он наш седьмой в семье, последний и неприкаянный. Отдавали мы его в пажи известному господину, так его погнали оттуда, господин сказал, что он увалень, отдавали в учение в университет, так только зря деньги потратили, в монастырь, так он и там не прижился, монахи его через месяц домой сами привезли.

— И что же вы хотите от меня? — уточнил Волков.

— Заберите его в солдаты. Другого толка от него не будет. Говорят, что в солдатах сержанты очень строги, пусть они будут с ним построже.

Кавалер глянул на большие деревянные башмаки увальня, поморщился и сказал:

— В таких башмаках он собьет себе ноги на первом же переходе в кровь, и придется его бросить на дороге.

— А пусть сержанты его гонят, пусть босиком идет.

— Нет, — кавалер покачал головой, — пустая трата на прокорм, слишком он рыхлый для солдата, не вынесет службы.

— На первое время для его прокорма я готов дать талер! А там, может, приспособите его куда-нибудь, — продолжал просить господин Гроссшвулле.

— Не отказывайтесь, господин, — прошептал Волкову на ухо монах. — Талер не будет помехой, а человека приспособим куда-нибудь.

— Ну, разве что большим щитом, чтобы вражески арбалетчики на него болты переводили, — усмехнулся кавалер.

— А хоть и так, — усмехался за ним монах.

— Подойдите ко мне, — приказал Волков юноше.

Тот сразу повиновался.

— Вы не трус? — спросил у него кавалер, разглядывая его.

— Не знаю, господин, — вылупив глаза, отвечал здоровяк. — Не было случая узнать.

— Хотите служить мне?

— Нет, господин, солдатское дело очень хлопотное, — честно признался увалень. — У меня к нему не лежит душа.

— Теперь поздно думать, куда там лежит ваша душа, теперь брат ваш мне денег предложил.

— Это понятно, — вздохнул здоровяк.

— Перед тем, как взять вас, хочу знать, как вас убивать, когда вы струсите в бою?

— Что? — не понял молодой Гроссшвулле, он стоял и таращил глаза на Волкова.

А тот был абсолютно серьезен, ему сейчас совсем не хотелось шутить.

— Спрашиваю вас, как предпочитаете умереть, с проколотым брюхом, с перерезанным горлом или с разбитой головой?

— Я даже