у станка. Наш усталый, обессиленный работник массового производства на это не способен. Понимаете? Кстати, пока не забыл, – прервал себя Шнайдер. – Я хотел вас спросить, чего бы вы хотели для себя лично?

У инженера округлились глаза.

– То есть…

– Да, понимаю, неожиданно, – кивнул Шнайдер. – Но ведь пропаганда – это же не сама важная для вас сейчас тема, правильно? Вот чего бы вы лично, уважаемый инженер Майерс девяностого года рождения, беспартийный, вдовец, подозреваемый по делу о заговоре, рост сто семьдесят сантиметров, вес шестьдесят два килограмма, чего бы вы лично хотели?

– В первую очередь я бы хотел, – ответил Майерс ядовито, – выйти отсюда и никогда больше с вами не встречаться.

– Положим, я могу устроить ваше освобождение, – сказал Шнайдер. – Но подумайте сами – долго ли вы продержитесь в современной Германии, с вашими взглядами и любовью к откровенным разговорам? Да через неделю ваши соседи завалят местное гестапо доносами, в которых будет сказано, что вы коммунист, германофоб и гомосексуалист. Мне не нужно вам объяснять, чем это для вас закончится? Вы же умный человек!

– Спасибо за комплимент, – усмехнулся Майерс, – мне все равно, считаете вы меня дураком или умным.

– Так вы все еще хотите, чтобы я больше никогда не появлялся в вашей жизни?

– А чего хотите вы?

– Я вижу, вы отвечаете вопросом на вопрос. Это хороший способ уйти от ответа.

Инженер недовольно поежился.

– Господин полковник, – сказал он, – вы уверены, что Германия выиграет эту войну?

Шнайдер тяжело посмотрел на инженера.

– Вы знаете, что по должности мне полагается верить в победу, но… – Шнайдер сделал многозначительную паузу. – Но вы, я подозреваю, спрашиваете меня не о том, что мне полагается думать по должности, а о том, что я думаю в приватном порядке. Знаете, герр Майерс, я бы ответил вам на этот вопрос, если бы вы задали его из чистого любопытства. Но поскольку все наши беседы сводятся к тому, стоит ли вам поддержать наш строй, я постараюсь объяснить вам, почему вы в любом случае должны нас поддержать.

– Секундочку, – Майерс подвинул к себе пепельницу и неторопливо вмял в нее сигарету: один раз, потом еще и еще, пока не осталось ни единого огонька, только пепел. Майерс откинулся на спинку стула и вопросительно посмотрел на Шнайдера.

– Если вы закончили, я продолжу, – сказал следователь.

– Закончил.

– Прекрасно. Итак, давайте рассмотрим возможные варианты развития событий. Вариант первый – самый простой. Допустим, что мы победим. Тогда, если вы нас поддержите, вы сможете разделить с нами плоды победы. Я говорю не о материальных ценностях, а о возможности изменить систему изнутри. Вот представьте, что вы сейчас выйдете на улицу и начнете призывать к чему угодно: давайте прекратим войны, вернем выборы, дадим нациям право на самоопределение, или еще что-нибудь подобное. Вы ведь этого хотите, правильно?

– Продолжайте, – сказал Майерс, – я вас слушаю.

– Только проблема в том, что кто вам поверит: вы не чиновник, не депутат, не генерал. Вы – не в системе. Вам скажут, что вы сумасшедший, вор, идеалист, предатель или еще какую-нибудь чепуху. А вот если вы нас поддержите, вот тогда вы будете уже частью нашей системы, вы не будете одиноки, сможете возвысить свой голос в пользу вещей, являющихся для вас важными, и будете услышаны всеми как «наш человек» по нашу сторону идеологического фронта.

– А второй вариант? – спросил Майерс.

– Вариант второй, – сказал медленно Шнайдер. – Мы проиграем, и проиграем сокрушительно. Нас осудят, унизят, растопчут, лидеров наших казнят, наши книги сожгут и запретят нашу символику.

Инженер замер, ожидая услышать хоть единственное слово правды слово от следователя.

– Но подумайте, ведь это же будет с вашей страной! – вскрикнул вдруг Шнайдер. Он вскочил, и бросился к карте. – Вот, посмотрите, вот это – ваша Родина! Вы что, хотите, чтобы ее разодрали на куски! Чтобы от нее ничего не осталось? Опять разделиться на две сотни княжеств? Герцогство Бавария против курфюршества Саксонии?

Майерс молчал.

– То-то же, – сказал Шнайдер и сел обратно за стол. – Хорошо, я допускаю, что вы не разделяете наших идеалов, вы считаете, что эта война неправильная и нечестная, допускаю, что вы не хотите ее поддерживать. Но ведь это же ваш народ, господин инженер, воюет в этой войне, гибнет в этой войне, подвергается в ней лишениям и страданиям. Весь, весь народ ведет эту войну. И неужели вы готовы предать ваш народ, убежать к нашим врагам и вести войну с ними против вашего же народа? Вы этого хотите? Вы хотите стать предателем?

– А если я считаю, что мой народ одурачен, что на войну его шлют преступники и фанатики, если я ненавижу цели этой войны?

– Я повторяю: вы готовы стать предателем? Вы готовы воевать со своим народом? Со своими братьями, соседями, одноклассниками, друзьями?

– Я не хочу ни с кем воевать! – воскликнул Майерс.

– Спокойствие, спокойствие, мой друг, – сказал Шнайдер. – Еще сигаретку? Нет? В так случае, должен вам сказать, что вам не удастся быть дезертиром. Ставки слишком высоки. Определитесь, с кем вы, работники инженерного дела. Если вы не поддерживаете свой народ – вы поддерживаете его врагов. Даже если вы молчите в углу – все понимают, на чьей вы стороне. Ну, что вы скажете?

– Я не знаю.

– А вы подумайте, подумайте, – Шнайдер посмотрел на часы и подумал, что через полчаса придет старина Фенстер из соседнего отдела, чтобы пойти обедать. Пора было закругляться.

– Я долго шел к своим убеждениям, – сказал Майерс. – Они противоречивы, я знаю. И с одной стороны, они мне говорят, чтобы я воевал за то, что верю: за равенство всех людей и народов, за свободу и демократию. А с другой – они говорят мне, что предательство – это ужасный грех. И это убивает меня.

Шнайдер встал подошел к подследственному.

– Дорогой мой друг, – Шнайдер положил руку Майерсу на плечо. – Я рад, что вы понимаете, что вас убивает ваша противоречивая этика, которая связывает вас по рукам и ногам, не дает и пальцем пошевелить, чтобы внутри вас не сработала сигнализация: "Стой! Дальше нельзя!" Осталось только сделать следующий шаг: выбросить из нее враждующие элементы и остаться с чистой, ясной, кристально логичной этикой. Сделайте его, и вы получите свободу, ту свободу, о которой вы так любите говорить: свободу быть самим собой, свободу думать и действовать так, как нужно вам, а не вашим воспитателям, вбившим вам в голову вашу этику. Вы же не думаете, что этика вечна? Представьте: еще триста лет назад избирательного права не было ни у кого, и это