понял, что старик всего-навсего протирает то и дело салфеткой толстые стекла многодиоптриевых очков. И когда, подняв однажды глаза, следователь задал очередной вопрос, забыв при этом надвинуть на нос свои «дальновидные», Васко увидел две гноившиеся щелки, в которых тщетно было бы искать хоть какого проблеска давно погасшего огня.

Из кабинета следователя он вышел тогда мрачный, подавленный. И чем дальше уходил от управления, тем сильнее приходил в бешенство. Тогда он решил, что на следующем допросе выкинет что-нибудь такое, что могло бы разбудить старика, вызвать какую-то реакцию… А если, к примеру, думал инженер, неожиданно крикнуть ему: «За мной нет вины, никакой! Прекратите вашу тихую инквизицию!» Или: «Я убил Небебе́! Передайте меня прокурору! Арестуйте меня!» Но если он и тут не шелохнется? Ежели у него метода такая — пороть по швам, пока ты сам не начнешь раскладывать свои мерзкие одежды на его столе?..

Петринский решил, что не будет больше вообще отвечать на вопросы следователя. Он молчит, не шевелится, хорошо — и я молчу. Как говорится, не контактабельны. Но, с другой стороны, если тот не будет спрашивать — как докопается до истины? Ладно, а какой истины ищет следователь? Да как раз той, что сейчас так нужна и ему, главному инженеру Васко Петринскому. Но ведь, чтобы докопаться до нее, необходимо прежде установить многие другие истины — ту, например, что он, разумеется, не убивал и не хотел этого. Конечно, сам факт смерти накладывает на тебя вину, даже если ты и не хотел этого… Но и в самом крайнем случае вина была лишь в том, что решился на то, на что никогда не дерзнул бы никто другой. А каковы были мотивы? Об этом его никто не спрашивает… Он не мог бездействовать, он искал выход и нашел его. И тогда… Нет, если хотят, чтобы он был им полезен, должны ему верить…

Старик ему не верит. И Васко, вполне сознавая свое мальчишеское безрассудство и оставаясь верен своему упрямому характеру, решил, что не будет больше отвечать следователю, этому следователю — нет!.. И сегодня он выполнил свое намерение: один молчал — и другой молчал, один тер свои очки — и другой усмехался напротив. Отсутствие контакта. Вот теперь и посмотрим, что станет с методикой старика!

…Он лег, не выходя к ужину. Спал как убитый, но встал еще совсем затемно. Внизу, под окнами, прогромыхала телега — она-то его и разбудила. Привычка вставать рано у него была издавна, чуть ли не с детства. Да и ложился он в эти вечера с курами.

Решетка снова бросилась в глаза — хоть перебирайся в другую гостиницу! Действительно, в первый день нигде не нашлось свободных мест, но во все следующие… Ему было не до того, вот он и решил, что и в этой вполне нормально: мало постояльцев, две только горничных, уборщицы не в счет; гостиница на самом краю города, вдали от шума междугородной магистрали, без оркестра, без телефона и радио в номере; и самое главное — один, совсем один, соседа в комнате нет и не будет…

Нужно размяться, скрипишь, как та ржавая подвода… С маленьких шагов, с маленьких… Теперь присесть — двадцать, тридцать, пятьдесят раз. Так… Утренняя гимнастика! Попробуем пробежаться — по кругу или на месте, но легче, легче, постройка старая, пол не выдержит… Важно двигаться, для заключенных это очень важно… Так… Достаточно… «Всего хорошего, дорогие товарищи; переходите к водным процедурам…»

Сегодня, может быть, старик снова его вызовет, но он снова будет молчать, это решено. Хоть кол на голове теши, не поддастся. Хорошая штука жизнь! Конечно, не в тюрьме, ну да какая теперь разница. И в этом номере утро входит к нему в окно полосатым. Не держат под замком, он не одет в тюремную одежду, но и не может отлучиться надолго из города — кто знает, что может прийти старику в голову, может, вызовет еще утром?.. Как рано, только-только половина седьмого! В такое время тетушка Стаменка уже позвякивала перед бараком кастрюлями и сковородками. Он вскакивал с постели, отдергивал занавеску, открывал окно и вдыхал холодный воздух гор. Обдавало запахом сосновой смолы. Но тотчас же накатывался другой запах — жаркого от маленькой кухни-сарайчика. Тетушка Стаменка — мастерица по части курбан-чорбы… Подымишь у окна, она покажется из кухни, помашет черпаком и только после этого скажет «доброе утро». Он будет курить и улыбаться. Потом бросит недокуренную сигарету, обругает себя за привычку курить натощак и побежит на разминку — до перекрестка на дороге к вырубке, а когда вернется, запыхавшимся, после пробежки километров в пять-шесть, вокруг столовой будет царить привычное оживление. Все уже встанут, кроме Верчи, которая до трех часов ночи была в его комнате… Хорошая жизнь! Если бы!

Снова на постели, снова с сигаретой, снова перед решеткой… Вытянуться прямо поверх покрывала, не расшнуровывая, стащить с ног ботинки, водрузить пепельницу на грудь и глядеть в потолок…

Вечно он попадал в нелепейшие ситуации… В памяти мелькнули давние воспоминания. Еще в прогимназии одна девочка из их класса залезла в карман подружке, стащила оттуда что-то и быстренько спрятала в свой фартук. Васко все видел, но не придал значения, подумал: может быть, шутка. На перемене, однако, девочка спохватилась, расплакалась — у нее украли десять левов, данные на покупки. Маленькая воришка не призналась, а ему было стыдно сказать, как было, учительнице. У него в тот день как раз были с собой деньги: летом он работал на кирпичном заводе, и мать не стала забирать у него первую детскую получку, считая, что он не будет попусту тратить деньги, раз сам их заработал своим трудом. В этот день он как раз собирался накупить себе жвачки… И сейчас он не может забыть слова классной руководительницы — молодой девушки, сразу после института пришедшей в их школу. «В нашем классе завелся воришка, и это ужасно. Отныне все могут друг друга подозревать, никому больше нельзя верить; понимаете ли вы, насколько это страшно? Каждый в лице товарища видит вора». И Васко решил спасти честь класса. Он дождался, когда все были во дворе, и сунул в карман девочки собственную десятку. Но… прибежал дежурный и застал его в раздевалке. Девчонки обвинили его, дело дошло до директора. И вновь молодая учительница вмешалась, защитила его: «Васко не мог украсть! Я знаю этого мальчика!» А в кармане плаксы, ко всеобщему удивлению, оказалось… две десятилевки! Директор раскричался, выгнав всех: «Уходите! Убирайтесь! Вы меня с ума сведете!» Позже, гораздо позже, когда во время каникул Васко приехал домой — он тогда заканчивал техникум, — учительница