И вдруг я поняла: тоска, тяжелая тоска была в глазах рыб, особенно крупных! Мелкие рыбешки чувствовали себя лучше, но мурены, скаты, маленькая акула, уткнувшись носами в стекло, даже не шевелили плавниками, как будто были муляжами. Да они просто умирали! У меня по спине пробежал холодок, потому что показалось, что они шепчут: «Спаси нас!» А я ничем не могла им помочь! Мне стало страшно.

И я выбежала из этого отвратительного океанариума.

В ожидании мамы с Алисой я долго сидела на ступеньках музея и разглядывала мелькавшую сквозь редкие голые кусты бесконечную шипящую змею разноцветных автомобилей.

Вспомнилась песчаная отмель нашей речки Вьюн, прогретая летним солнцем. Затаившись, здесь поджидали добычу маленькие пятнистые щурята, мимо которых на огромной скорости проносились стайки краснопёрки, мгновенно, при малейшей угрозе, менявшие направление пути. Иногда мы с ребятами зачерпывали мальков в большое красное ведро, разглядывали их, а потом выпускали. А в середине лета, вечерами, завороженно смотрели, как рыба серебряными фонтанчиками выскакивает из воды.

Так здо́рово!

Рыба, наверное, тоже испытывает восторг, стремительно рассекая толщи воды. Как птицы в небе! Они и похожи – птичьи и рыбные стаи, я такое по телевизору видела.

Лучше бы они сделали чучела из этих несчастных рыб в океанариуме, чем так их мучить!

Из-за этих рыбешек я совсем расстроилась.

Понятно, почему дети «озверели» – они сразу поняли взрослую «подставу» в виде полудохлых муляжей. Это не живых головастиков в луже разглядывать или рыбок в пруду!

Тьфу!

На улице похолодало: резкие порывы ветра из Нормандии долетели и до нас.

Под окном росло странное большое дерево со светло-серой корой и большими сиреневыми цветами, напоминающими горны, которые распустились на ветках без листьев.

Дерево глухо стучало голыми ветками, словно сражалось ими, как на шпагах.

Кто-то из окна верхнего этажа выпустил целую связку разноцветных воздушных шариков, и они с тихим шуршанием устремились по улице. Мы стали с Патрисом смотреть, как они летят в ночи, прорываясь сквозь ветки дерева и сияя в темноте разноцветными боками.

Большинство шариков смогли выбраться из ветвистого плена и рвануть в небо, только один, фиолетовый, зацепился за веточку ниткой и отчаянно рвался за улетевшими. Мне даже захотелось выскочить на улицу и отцепить его: он напомнил мне раненого гуся, отставшего от своей стаи.

Мокрая улица пахла иначе, чем пахнет в дождь наш город. По ней растекался пряный дух специй из маленького арабского ресторанчика на углу, куда мы ходили с мамой есть кус-кус, и сладкий запах парфюмерии.

А вот когда с Невы дует сырой ветер, то на улицах стоит острый запах воды, мокрого песка и водорослей, смешанный с пара́ми бензина.

Тут подъехала машина, и из нее вышли мама с Гастоном. Вид у них был усталый и безрадостный.

Мы с Патрисом притихли и насторожились.

Они вяло поинтересовались, как мы провели время, а потом Гастон подумал и предложил всем пойти ужинать в греческий ресторан, который был неподалеку.

Мы весело побежали одеваться.

Ресторан располагался на втором этаже и был оформлен в деревенском стиле: длинные деревянные столы с простыми скамьями под низким потолком, выложенным задымленными дубовыми балками. В нишах стояли огромные рыжие горшки.

Здесь было много народа, все пили красное вино из кувшинов, закусывая его крупными черными и зелеными оливками и листьями салата, свернутыми как салфетки, с белым козьим сыром внутри. Было шумно: вокруг все пели и орали, стараясь перекричать друг друга.

Усатый улыбчивый грек в белом переднике подал нам с мамой картофель «фри» и салат из перцев и помидоров с хрустящей травой фиолетового базилика, весь в разноцветных колечках лука, сыр на горячих хлебцах и куриное мясо с шампиньонами.

Гастон с Патрисом заказали себе большие куски жареного мяса, которое при разрезании сочилось кровью… И в эту алую кровь они макали листья салата и обжаренный хлеб.

Фу, противно!

Мама с Гастоном сидели напротив нас и обменивались улыбками с сидящими рядом подвыпившими немцами, потными и краснощекими, которые раскачивались в такт какой-то песне.

Мы же с Патрисом пребывали в молчаливом противостоянии, потому что он все время исподтишка мешал мне есть. В какой-то момент, когда я подцепила ложечкой черную скользкую оливку, он пихнул меня локтем, и оливка, совершив головокружительный пируэт, приземлилась в тарелке у одного из немцев.

Патрис захихикал, я покраснела, немец же уставился в свою тарелку совершенно белесыми и мутными, как у тухлой рыбы, глазами и икнул. Потом он подцепил оливку вилкой, повертел ее перед носом и отправил в рот с довольным хрюканьем.

– Все немцы… – зашептал мне в ухо гадости Патрис.

Тут родственники обратили на нас внимание.

– Как вам ужин? – спросил Гастон.

И мама сразу заулыбалась.

Только я открыла рот, чтобы сказать им что-нибудь приятное, как этот гаденыш прищемил мне руку. Очень больно! Даже слезы выступили, но я пролепетала, что все здо́рово!

– Что с тобой? – строго спросила мама.

– Я поперхнулась! – И для убедительности захлопала себя по горлу.

Патрис тут же нарочно больно стукнул меня по спине. Ужин становился невыносимым!

Я живо представила, как отвешиваю Патрису хорошую оплеуху… и что в ответ на это слышу от мамы!

Тут к немцам подошел веснушчатый мальчишка лет четырнадцати, видимо сын толстого немца, потому что тот при виде его радостно замахал своей потной «клешней». Мальчишка уныло втиснулся между пьющими и тут увидел меня, еле сдерживающую слезы.

Он хмыкнул, положил на кончик носа оливку и, как в цирке, удерживал ее в течение минуты, а потом она шлепнулась опять-таки в тарелку к его папаше. Я фыркнула и стала возить вилкой по тарелке кружочки лука.

И тут я заметила, что Патрис дико разозлился… Да он ревнует! Это что-то новое!

Парень, не замечая бешенства Патриса, представился: «Йохан», и я тихо сказала: «Саша».

Патрис извертелся от ярости и решил лягнуть под столом Йохана, выполнив свою задумку очень «удачно»: он попал копытом сначала по ногам старшему немцу, а потом влепил пинок Гастону, да так, что тот выронил бокал.

Йохан же, предвидя военный маневр Патриса, успел поднять ноги.

Тогда слетевший с катушек Патрис схватил увесистый плод авокадо и швырнул его в немца, но опять просчитался, и авокадо попало в спину дядьки, сидящего в соседнем ряду. Тот развернулся к нам с львиным рыком.