Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда-то я мечтал о тюрьме, заперли бы на 1–2 года в светлую комнату одного с книгами, бумагой, чернилами и, конечно, всем прочим. Но такая тюрьма, без стенок, без книг, с чужими и совсем чуждыми людьми. ‹…› Читать мешают. Плакать нельзя. Бежать, бежать. Когда же я спасусь, и спасусь ли.
«Carpe diem, quam minimum credula postero»[109]. До чего нелепыми кажутся сейчас эти горацианские строки. Carpe diem[110]! Нет, топить его, топить в реке забвения. Чем скорее, незаметнее проходит день, тяжелый, нудный, начинающийся на соломе, соломой кончающийся, – тем лучше. Quam minimum credula postero[111]. Только ему и верю, только на него и надеюсь, только им и живу. Думаю о прошлом, мечтаю о будущем, о Москве, матери, о книгах. А настоящее sei sie verfluchkt[112].
Думаю только о себе, Лиде, матери, книгах и о конце. ‹…› …ложимся в 8, встаем в 8. 12 часов приходится вытягивать. Сон скверный, сны нелегкие. Забыться нацело не удается. Боже, пошли какой-нибудь исход!
…в Москву еще сильнее захотелось. ‹…› В темноте дымлю папиросы, согревает и развлекает. А мысли, их нет, одна тоска и мечты.
…тоска по дому, по матери, по физике, по Москве, по всему прошлому. ‹…› Далеко слышны выстрелы, сижу в халупе, поедаюсь вшами, иногда возьмусь за Фауста. Нашел одно развлечение, начинаю курить. Вьется дымок, перед глазами затуманивается, думается и мечтается легче.
Итак, «фронт передвинулся». Чудища корпусов со всякими обозами, транспортами, лазаретами, почтой, телеграфными ротами, артиллерией перешли на другое место. ‹…› 25-й корпус стал здесь, все деревни кругом заняты бесчисленными щупальцами неповоротливого спрута. И наша щупальца – телеграфная рота – тоже знает свое место. Как ненужная соринка, пятно на этой щупальце сижу и я, и двигаюсь вместе со спрутом, спрут меня волокет, ему до меня нет дела и мне до него. Таких спрутов, кажется, до пятидесяти, и все они органы одного колоссального ихтиозавра армии. Земля вертится, летит Солнечная система, вселенная «катится». А мне, пылинке и соринке, дело только до самого себя, до семьи и до книг.
Настроения, пока занят, – никакого, когда мечтаю – тоска и безнадежность.
Сны короткие, но странные, сегодня видел падение австрийского аэроплана (великолепно и детально). Ну, хотя бы что-нибудь хорошее, необычное, неожиданное случилось сегодня!
Часа через 2 завалюсь на скамейку, опять пойдут сны нелегкие (сегодня, например, видел, как писал в классе у Н. И. Виноградова сочинение на тему «София» – недоумевая, что надо писать).
Вчера лежал на своей скамейке, ворочался от вшей и думал об этом. А что, если бы завтра произвели [в прапорщики], многое бы изменилось, стал бы хлопотать, поздоровел, заговорил бы другим языком. Мечтал, детализировал, провалялся так почти до часу. Интересно, что сегодня все-таки что-то повернулось в моей «карьере», принес писарь от батальона бумажку с «формой» подписки о непринадлежности к тайным обществам, написанную архи-эзоповским языком. Переписал и подписал. Писаря уверенно говорят, что это к «производству». ‹…› Все-таки это что-то вроде чуда: вчерашние мечты и сегодняшняя «бумажка».
В сущности, ведь это почти счастье. Сижу сейчас один в комнате, курю, передо мной лежит только что прочитанный Ponson du Terrail. Счастье? Нет. Это пустые страницы моей жизни, маскарад. ‹…› «Я жить хочу». Пусть это будет жизнь скверная и печальная, какой она и была, – но вместо жизни пустое место. Не надо!
1915
Новый год… чего хочется и что случится? Весь год «закован», только за его гранью кончится маскарад военной службы. Желанья сужены, простора нет, а хочется вложить и в этот промежуток времени живое, свое. Физика, милая физика, как далека ты от меня сейчас. Но, что сделать? Делай что возможно, но не упускай ее – вот первая и главная задача.
‹…›
Грустно. Сладко и грустно – «и некому руки подать». Один я, совсем один. Там в роте чувствовались еще «живые души» кругом, а здесь совсем один. Грустно, и даже о прошлом думаю с грустью.
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть,
Я ищу свободы и покоя;
Я б хотел забыться и заснуть.
‹…›
Кем я буду, что начну, и как все сложится. Но любопытно бы заглянуть в далекое будущее. Судьба моя, по началу судя, должна быть интересной. Я по-прежнему и на войну, на все эти обозы и аэропланы смотрю как на эпизод моей, личной жизни, смотрю солипсически. «The time is out of joints»[113], поэтому жизнь призрачная, именно призрачная, это не я, а кто-то иной ходит в военной шинели, хотя со всей моей неуклюжестью, неловкостью и вечным насморком. Война… а я не воин. Это так, но разве все эти серые шинели прикрывают воинов, разве не живет под ними, прозябая, душа рабочих, булочников, адвокатов. И это так, но у них и в шинели голос звучит звонко, они живут, а я только призрак в шинели. Есть, кажется, здесь и другие такие призраки. Разве это не призрак или, по меньшей мере, не карикатура, проф[ессор] Аничков, седой, лысый, с огромным брюхом в форме прапорщика и в роли дежурного офицера штаба. Раньше у меня была жизнь «зеркальная», теперь – призрачная – the time is out of joints.
…покуриваю, читаю газеты, а иногда философствую. Сегодня поднял зачем-то на стол тяжелую свинцовую пепельницу. О, как она тяжела, как тянет ее к себе земля. Тянет… Gravitation’s problem[114]! Стало грустно. Как она близка мне, эта загадка. Таинственная, неуловимая и всюду ощутимая сила тяжести. Сила, которой в конце концов движется все. ‹…› Ей уж давно в душе посвятил свою жизнь. Всякие Ausbleichverfahren[115] только ступени к самостоятельной работе. Если буду жив, буду работать, буду искать, хотя [бы] одного эксперимента, хотя бы малейшей зацепки, за которую зацепилась бы вся гомерическая современная физика. Сейчас я без рук, без книг, без лаборатории. Остается область фантазии посленьютоновского периода. Эта тяжелая пепельница в ресторации –