Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От скуки хочу спасаться творчеством, а не написать ли моего Фауста. Вот я куда гну, хотя, конечно, из этого ничего не выйдет.
…все казалось очень просто. 1½ года военной службы – 1½ года вынужденного почивания от дел. За это время все передумаю, разработаю планы, приготовил даже толстую записную книжку для этих «планов». А потом пойдет физика, и так ad finem[129]. Но военная служба оказалась не почиванием от дел, а совершенно новым, грозным делом. Померкла и физика, и дом, и книги. Попал в какой-то иной мир, странных измерений. ‹…› Потом, быть может, скоро, все пройдет – я проснусь и, наверное, найдусь, попаду в какую-нибудь колею, и пошла писать губерния.
…думаю о тех радостях и бедах, которые могут быть на меня сегодня ниспосланы с небеси. Радости по восходящей степени: 1) получение посылки с книгами и писем, 2) известие об обратном переводе в тел[еграфную] роту, 3) моя статья о П[ринципе] О[тносительности] будет помещена в Ж. Ф. Х. О.[130], 4) Glänzender Schlag[131], какое-нибудь этакое стратегическое сальто-мортале с нашей стороны, перевертывающее всю войну, 5) Вдруг да мне мелькнет Lösung der Grav[itation’s] Problem[132] – это, конечно, самая большая радость. Весьма могут приключиться и вещи с обратным знаком – беды: 1) скверное письмо из дома, 2) скверное письмо от Поройкова, 3) –˝– от Лазарева, 4) Glänz[ender] Schlag, но только с другой стороны, 5) убеждение, что я ни к черту не пригоден и никогда ничего не разрешу. ‹…› …устал, остался 1 час бодрствования, были бы книги или газеты, улегся бы, и начал читать и мечтать.
Утром. Сегодня ночью чуть не змарл[133], меня неделю мучит какой-то противный кашель, как только я займу горизонтальное положение. Вчера спокойно заснул, во сне, конечно, всякая чертовщина, в конце концов мне начало казаться, что я – фронт, в плече у меня Праснышский район, одновременно я главнокомандующий и рыцарь ордена какого-то Чернаго Креста. И вот чувствую, что со всех сторон лезут враги, задыхаюсь, просыпаюсь, смотрю, со мною черт знает что делается. Левое плечо страшно болит, ломит, в сердце какие-то уколы и спазмы, душит кашель, но кашлянуть боюсь, как бы не оборвать натянутых струн сердца. Стал лежать без движения, озноб, бросает и в холод, и в жар. Ну, caro amico la commedia si finisce[134]. И удивительно, вполне спокоен. За время войны родилось настоящее хладнокровие. Лежал, лежал, незаметно заснул, проснулся в 9-м часу утра, остался один кашель. Страшен сон, да милостив Бог. Вот сейчас, утром, умирать не хочется.
…кругом так тихо, по дорогам скачут зайчата, подъехал сегодня к одному, сжался косоглазый, дрожит, постоял над ним с минуту. Милый, людям беда пришла, хуже, чем вам, косоглазым. А солнце горделиво посматривает, как земля описывает вокруг него свой рабский эллипс. Ему все равно, и люди, и немцы, и косоглазые – чужие, его паразиты и рабы.
Днем ‹…› ночная «утрировка» кажется непонятной, а как стемнеет, останешься один, без книг, в разговоре с самим собою, ничего не видно, от свечки еще больше теней, опять «фронт» чувствуешь, как свое тело, как тогда во сне. ‹…›
…заснуть месяца на 2 и проснуться в кризис.
В эти тяжкие минуты погрузиться бы в океан книг, замкнуться в свой dumpfes Mauerloch, корпеть над Gravitation’s Problem.
То, о чем я пишу в дневнике, для меня, в сущности, «все». Это книги, которые я читаю, вести, мечты, окружающая обстановка. ‹…› А все-таки чудно, сижу я сейчас где-то под Радомом, чиню дорогу, а от скуки спасаюсь Фаустом. Я вполне серьезно иной раз думаю, а вдруг как-нибудь, заснув в халупе, я проснусь у себя наверху, на Пресне, надо мною Мадонна, рядом из комнаты выглядывают книги. Просыпаюсь, протираю глаза, вспоминаю, что мне сегодня надо ехать в Любуцкий лагерь, а все это – от лагеря до Сички, было сном. Ей Богу, это возможно, может быть, я и дневник-то во сне пишу. Хорошо бы было это или нет? Нет, Gott sei dank[135], за то, что это была явь. ‹…› amico Faust[136] по-прежнему выручает, странная книга, она как калейдоскоп, сколько ни верти, все новые картины и мысли.
Сидел сейчас на опушке соснового леса и мечтал, из-за сосновых колонн выглядывает оранжевая луна, словно на декорации из «Руслана и Людмилы». По лесу стоят обозы, «страха ради аэропланска». Солдаты играют на жалейках, поют, ночь прелестна. ‹…› От скуки смертной спасает по-прежнему Фауст.
…ходят паненки толпами, будь я более энергичным можно бы иметь einen Abenteur[137].
Ах, как желал бы я сейчас смотреть на все «des point de vue de Sirius»[138].
Читаю сейчас «Первые люди на Луне» Уэллса. Дразнит меня судьба, зашел в Радоме в магазин, купил там первопопавшуюся книжку, а в ней оказывается Gravitationsproblem[139], и притом так лукаво, заманчиво изложенная. Положим, в книжонке много чепухи – но не она важна,