– Куда они? – спросила Ярина, не смея повысить голос, боясь спугнуть.

– Видят, что в тебе света много, – вздохнула Обыда. – Тянут тебя к Золотому Пламени.

– А ты?

– На меня, смотри, не садятся… – В голосе яги сквозила печаль, глубокая, тихая.

Ёкнуло сердце. Ярина обернулась. Глядела Обыда холодно и сурово.

– Шевелись, глазастая. Не наше это место. Налево сворачивай.

Ярина нехотя повернула и обнаружила, что стоит на развилке. Выложенная камнем дорога вела к Терему, и тонкий щебет доносил ветер с той стороны. Заросшая, усыпанная золой тропка манила вниз, круто уходя к обрыву, теряясь в кривых липах.

– Налево?

– Налево, налево. Направо – Золотой сад. Там царевны цветочки свои да яблони растят. Туда ходят, только если память хотят похоронить да заново вырастить. А нам с тобой каменные огни нужны.

– Ни на мгновенье туда нельзя? – протягивая руку раскрытой ладонью к теплу, к свету, прошептала Ярина. Показалось, что за оградой сада, где кудрявились яблони, различила она мелкие синие цветы, и ветер донёс оттуда шепотки, можжевеловый, сосновый запах…

– Ни на мгновенье.

Ещё один светлячок сел на ладонь – не золотистый, а серый, покрупней, похожий на поздний снег. Другой опустился на волосы, на подол приземлилась целая гурьба.

– А эти в тебе тень чуют, к реке зовут, – объяснила Обыда. – Пойдём.

Будто во сне, плохо видя, куда движется, в тумане, в густом киселе тронулась Ярина следом. Серые светляки превратились в настоящий снег, только он не таял, не холодил – знай себе летел в воздухе, вспыхивая. Оглянувшись через плечо, Ярина едва различила позади золотое сияние: скрывались дивные цветы, птицы-невидимки, светлостволые яблони и царевна… А впереди громче, шире несла свои перекаты река, тёмная Калмыш, укрытая по берегам рябиной и камышом, с водами, способными уводить в сны, у кого отбирать, а кому отдавать память.

– Видишь мост? Вон, за кустами. Три брёвнышка, а кого признает река, того пустит, даст пройти, не замочив ног.

– А если не пустит?

– Не бойся, не потонешь, – криво усмехнулась Обыда. – Только выйти назад уже не сможешь.

– Из реки?

– Из Хтони.

– Как так?

– Выйти-то выйдешь, через избушку выберешься. Но кусочек здешний в тебе останется, если глотнёшь воды. А течение Калмыши быстрое, сразу под воду потянет, испить заставит. Вот и вернёшься потом, а на сердце – здешняя вода, ледяная, чёрная. Всегда будешь об этом месте помнить. И вернуться хотеть. И Лес уж будет не мил, даже в самой чаще.

Серые светляки повалили гуще, будто метель. Ярина шла вперёд, проверяя, прежде чем ступить, каждый шаг. Только за серебристой пеленой делать это было сложнее и сложнее.

– Немного осталось, – подбодрила сзади Обыда, и хоть шла она совсем рядом, за руку держала, голос её долетал из далёкой дали.

Наконец завеса потемнела, поредела, рассеялась, и блеснула впереди гладь реки – стальная, стеклянная, сколько хватало глаз.

– Сама хозяйка Калмыш тебя приветствует. Улыбается! – торжественно, тихо-тихо произнесла Обыда. – Поприветствуй в ответ.

Почему улыбается? Кто? Ярина глядела в воду и не видела ни улыбки, ни лица, ни фигуры – только тьму, глубокую, глубже самого глухого лесного колодца; в тех хоть звёзды отражаются, а в этой ничего нет. Ярина наклонилась и не увидела отражения.

– Ниже, – прошипела Обыда.

Ярина склонилась ещё, как в пояс кланяются, но ни чёрточки, ни точечки не прибавилось на водяном стекле. Окатило страхом: есть ли я, раз не отражаюсь? Ярина дёрнулась, ощупала свободной рукой лицо, грудь, колени.

– Ниже поклонись! – яростно велела Обыда.

Ещё ниже, к самой воде опустилась Ярина, присела на корточки, поднесла ладонь к налитой глади, в которой закачались верхушки осин. Слабо-слабо засветилась вода, и только когда Ярина наклонилась, вдохнув ледяной, земляной, грибной запах, в реке наконец отразилось её лицо, испуганные глаза – такие, что радужка скрылась за расширившимися зрачками.

– Зеркало моё, что у чернодвери, – мерно проговорила Обыда, беря её за плечо, – из того же стекла, что эта вода. Ты всё спрашивала, отчего в него глядеться нельзя. Оттого нельзя, что оно всё внутри отражает, всю суть твою, без утаек. Глядеться в такие зеркала попусту нельзя – душу отнимут. Ну, вставай теперь.

По тонкому, хлипкому мосту перешли они Калмыш, и далеко в речном тумане, стоявшем, как пар над водой, Ярине почудились рыжие факелы, нарядные избы. Спросить, что это, не успела: мост кончился. Едва миновали середину – а уже на том берегу. Снег превратился в мелкие перья, потёк бусинами по лицу, волосы прилипли к щекам, потяжелели косы и платье.

– Ступай на землю. Не робей, ступай.

Тогда Ярина и увидела каменные огни. У самой воды, как горсть самоцветов, разрослись кучками, пучками, горят в сумрачной мгле, но свет не режет глаза, как лунный, не ласкает, как во дворе у Царевен, а так сияет, словно тебя саму озаряет изнутри, словно не забирает – отдаёт, одаривает.

– Раз навстречу тебе они выскочили – своей рукой сорви, – сказала Обыда.

Даже и без её слов Ярина сама бы потянулась – так манили и ладонь, и мысли тихие огоньки. Сверкнули алым, малиновым, сизым, перемигнулись пурпуром, затеплели золотом и снова окутались алым светом. Ярина наклонилась, как на том берегу, села на корточки. Подышала на ладонь, чтобы огни эти, птенцов этих хрупких в ледяной Хтони в тёплые руки принять. Потянулась, коснулась тугой шляпки. Та кольнула, раскололась искрами, оплела палец живым кольцом.

– Всё правильно, – кивнула Обыда. – Верно… Второй бери.

Ярина подставила второй палец, и даже касаться не понадобилось – огонёк сам вспорхнул, обвился, и запахло грушами и молодой-молодой листвой, предчувствием, самой его тенью.

– Третий…

Третий, сапфировый, огонёк скользнул на ноготь лепестком пламени, облизал палец, поднялся до запястья, закружил, как лиловая змея. Вдруг вспомнились стеклянные бусинки, синие глазки, ядрышки на нитке трык-трык, дробно, весело, дай, дай, держи, Риночка, не проглоти смотри…

– Держи! Не давай выше подниматься! – вскрикнула Обыда, и испуганная Ярина чуть не упала в воду.

Следом обожгло запястье, да так, будто к раскалённой печке приложила голую руку. А потом и второе обожгло, даром что его никакой огонь не тронул. И прежде чем успела подумать, прежде чем кувырнулось сердце, забывшись от страха, – Ярина вырвала руку из цепких пальцев Обыды и сунула обе ладони в воду, глубже, по запястье, по локоть, до самого плеча.

Боль ушла. Тяжесть ушла. Огонь погас. Свет погас во всём мире, остался только смех, ласковый, звонкий, Риночка, бусики, да, бусинки, вырастешь – подарю тебе настоящие…

Калмыш обхватила гостью за пояс, увлекла на середину так быстро, что Обыда и глазом моргнуть не