Почему я не могу его остановить? Почему я могу заставить руки примерзнуть к холодному полу, почему могу заставить свои легкие перестать втягивать в себя воздух и не могу заставить прекратить сердцу стучать?! Почему я не могу приказать себе сдохнуть?!

Глоточное бульканье приблизилось, кто-то вдыхал холодный воздух дырявым горлом совсем близко. Немыслимый, панический ужас заставил Андрея закусить губу и сомкнуть веки еще сильнее, до появления перед глазами белых кругов.

В следующую секунду его сознание заполнила другая, совершенно новая мысль, от разумения которой к горлу подкатил густой ком. Эти облака могут сновать здесь вечно! Кто сможет заставить их теперь уйти отсюда? Они могут облюбовать это место и остаться здесь навсегда. Кто-то говорил раньше, — теперь Андрей это вспомнил очень четко, будто помнил всегда, — что мерзлые месяцами могут обитать на одном и том же месте. Кто-то видел эти айсберги обмороженных руин и автомобильных каркасов в груде сизых облаков, которые не таяли даже днем. А также снежные столбы в человеческий рост на тех местах, где обитали мерзлые. Много столбов, незаконченными крестами торчащих из земли. И чем больше Андрей думал об этом, чем красочнее и реалистичнее представлял себе эти облака, взявшие в плотное кольцо все три машины, тем больше узнавал в одной из двух десятков снежных фигурок себя: с распахнутыми во всю ширь глазами, бегающими в немом ужасе зрачками и двумя протаявшими ручейками слез…

Он хотел закричать, ему даже показалось, что он уже кричит, безудержно, во весь голос кричит, будто зная, что это последнее, что можно сделать, прежде чем отправиться в мир мерзких, закоченевших теней, выпучив глаза и хватая ртом воздух. Но он не кричал, и ни один мускул на его лице не дрогнул. В его глазах, отразившись ночным северным небом, утонуло жуткое облако и тут же пропало под закрытыми веками. После этого наступила тишина…

— Э-э, очнись, — кто-то тряс его по очереди то за одно плечо, то за другое, шлепал по щекам, приподнимал веки, но все это доносилось к нему как бы посредством звуков. Чувства все еще оставались в глубокой заморозке, хотя по лицу словно кто-то проходил паяльной лампой. — Малой, ты чего? — Потом, обратившись к кому-то другому: — Бешеный, он вообще живой или я пытаюсь воскресить жмуря?

— Да живой он, прикидывается, — заверил его голос Бешеного. — Сейчас я его отогрею. — И вслед за этим послышался звук расстегиваемой молнии.

— Ты чего, одурел?! — спохватился тот, кто тряс его за плечи.

— Да шучу я, Тюрьма, — сквозь смех проговорил Бешеный. — Сейчас сам очнется. Дай ему нашатыря.

Но очнулся Андрей не сразу. И даже нашатырь не помог привести его в чувства. Ощущение, будто какая-то невообразимая сила толкает его наружу, сквозь толщу воды, к свету, к воздуху, длилось, пока его, словно гигантскую медузу, не выбросило на сухой и светлый берег. Он не знал, сколько времени прошло, но все это время слышал, как его пытаются привести в чувства, матерятся, хлопают по щекам. Потом опять стало светло перед глазами, опять снежная белизна. Нет, не белизна, свет уже другой, не такой яркий, не такой насыщенный. Размытые контуры окружающих предметов темнеют, обретают четкость, пока не становится очевидным, что свет явно не снежный, а форма людей черна как эбеновое дерево. Рядом, присев на корточки и проверяя пульс у него на шее, вращал гребнистой головой как всегда полуобнаженный Бешеный.

— Тюрьма, с тебя бутылка, я же говорил, что он живой. — Потом снова оглянулся на Андрея, прищурился, словно смотрел на него через щель в стене. — Мнительный ты, парнишка, оказался. Как зовут-то тебя?

— Андрей, — ответил он и заметил еще одного человека в черной одежде, стоящего позади всех них, скрестив на груди руки и с иронической улыбкой поглядывающего в его сторону.

Черт, Крысолов… Вот уж перед кем-кем, а перед этим человеком Андрею меньше всего хотелось выглядеть перепуганным мальчонкой, упавшим в углу в обморок при виде замороженных облачков. Никогда не разберешь его взгляд: то ли серьезный, то ли шутливый. Иногда думаешь, вот, улыбается, сейчас скажет что-нибудь эдакое смешное, сострит, как он умеет, задев за живое, заставит зарумяниться, красно забухтев щеками. Ан нет, не шутку, оказывается, задумал — молча подойдет и как врежет по затылку своей огромной ручищей, так и перекрутишься раза три в воздухе, прежде чем поймешь что к чему… И не спрашивай за что — еще раз отхватишь, как пить дать.

Все говорили, что Стахов строг, так вот этот во сто крат Стахова похуже будет. И если тот только на заставе своей мог воспитывать юнцов в духе «отцов сизой давности», то для этого, пожалуй, территориальный признак вообще не имел ограничительного значения. Другими словами, влепить затрещину он мог где угодно, и пожаловаться за это на него можно было разве что лишь одному Господу Богу. Он был Учителем. А на учителей в Укрытии никто не имел влияния, даже Военный Совет, хоть он и был наделен и законодательной и исполнительной властью, и, в теории, мог бы установить общие рамки поведения для этой категории населения. Но учителя были отдельной фракцией, они не вмешивались во «внутригосударственную» (если ее так можно назвать) деятельность, не участвовали в политических движениях и не были заинтересованы в общественных делах — прямо как церковная парафия в прежние времена. Разве что только существовали они не за счет подати и приношений, а все же беря свою нескромную часть средств из общей казны. А что поделать? Ведь они воспитывают тех, кто в ближайшем будущем встанет на защиту Укрытия, как Стахов, или пойдет наружу как Бешеный с Тюремщиком, или же с точностью до миллиметра в скудно освещаемых цехах будут выстрагивать гильзы для патронов, как покойный — царствие ему небесное — старик Юхха.

Именно учителя распределяют юношей и девушек, оценивая способности и возможности каждого, дабы в полной мере раскрыть, на что способен будет тот или иной абитуриент, вчера закончивший обычную школу и сегодня готовящийся получить свою путевку в жизнь.

Андрей проходил школу выживания именно у него, у легендарного учителя Крысолова, и хотя за все восемь месяцев им приходилось видиться всего несколько раз, именно он поставил в его деле свою широкую, властную подпись под штампом «готов» напротив графы «пригодность к военной службе».

А теперь я распластался перед ним, весь мокрый, разлегшись то ли в луже растаявшей мерзлоты, то ли обоссавшись от страха, — обругивал себя Андрей, — а он, небось, уже триста раз пожалел, что взял меня в экспедицию… если не вообще о том, что подписал на военную службу!

Но Крысолов, или же Кирилл Валериевич, как кому положено его называть, похоже в эту минуту думал вовсе не об Андрее и не о его слабости перед аномальными облаками. Он улыбался, но улыбка его была словно реакцией на просматриваемое кино, демонстрируемое с невидимого полотна только для него.

— Все нормуль, Андрюха, — хлопнул его по-дружески Тюремщик, заметив, как тот сконфузился при виде Крысолова. — Все через это проходят. Давай-ка, подымайся. И, раз ты уж малёхо отоспался, заступишь на первое дежурство. Пойдешь в напарники к своему комбату, — с ехидцей, в своем стиле, он осклабил только правую часть рта и еще раз хлопнул новичка по плечу. — К Никитичу. Возражений, думаю, не будет?