– Уверен?

– А вообще, если честно, я сомневаюсь, что ты долго сможешь скрывать Джо. Это же человек, а не какая-нибудь там пачка сигарет…

– Я знаю.

– И главное, непонятно, зачем это вообще?.. – Окинув взглядом разбросанные тут и там по комнате вещи Джо, он показал на курицу-копилку, словно говоря: вот, видишь, курица-копилка – что такого ужасного в курице-копилке?

– Меня засмеют, – услышал я свой голос.

Витто снова поднялся:

– Ага! Значит, проблема не в том, что мир сожрет Джо с потрохами. Ты боишься, как бы не сожрали тебя.

Я не ответил и отвернулся к плакату U2.

– О! – продолжал он, проследив за моим взглядом. – Отличный пример. Ведь Боно вначале все звукозаписывающие компании футболили. Утверждали, что его музыку никто не станет слушать. И что в итоге? Когда думаешь о Джо, вспоминай о Боно. Насрать на мнение других!

Я фыркнул.

– Внимание, внимание! – забубнил я словно бы в мегафон. – Выступает тот-кто-каждое-утро-целый-час-укладывает-волосы!

– Просто они еще слишком короткие. – Он поднял глаза вверх и, зажав пальцами прядь волос, попытался разглядеть ее, но безуспешно. – Но я их отращиваю. И вообще, у меня сейчас период такой, law and order.

Я подумал, что нужно наплевать на это все. Что нужно решить вопрос с Носатым. И еще кучу всяких мыслей, вереницей проплывавших в уме. И что если я буду столько думать, то голова у меня лопнет.

– Ну и вот, короче, непонятно, как это можно быть голубым и играть в Bloc Party? А? – вздохнул Витто, обращаясь к Заку де ла Роче.

* * *

Наутро я проснулся в семь (вещь совершенно неслыханная) и вышел из дома на двадцать минут раньше, чтобы поговорить с Носатым. После того случая в школьном дворе мы с ним не общались. Прийти в школу ни свет ни заря – я всегда считал, что для меня эта миссия невыполнима, поскольку требует адских усилий. Ранним утром портфель весил на десять килограммов больше; я не помнил, как вставал с постели, как оказывался на улице. И потом, по утрам было холодно. В общем, в тот день я был далеко не в радужном настроении. И, чтобы умилостивить дух опоздания, постановил, что всю оставшуюся неделю буду являться на урок после звонка.

Зато в эту мерзопакостную рань я увидел много нового. Уборщиц, разбрасывающих опилки по размокшей от дождя земле. Одноклассников, вынужденных приходить первыми – родители, спеша на работу, забрасывали их в школу по пути. Кто-то списывал домашнее задание (я никогда так не поступал; не сделал – значит не сделал: отправляйся навстречу смерти с высоко поднятой головой), кто-то, греясь у батареи, листал учебник. Учителя делали ксерокопии. В музыкальном классе преподаватель настраивал инструменты.

Потом я увидел его.

Носатый вошел, закутанный в темное пальто. На шее фиолетовый шарф, на голове шапка с ушами. Очки запотели, и он снял их, чтобы протереть.

– Эй! – позвал я.

Я застал его врасплох. Он так резко обернулся, что чуть было не упал. Потом надел очки.

– Чего тебе?

– Надо поговорить.

Носатый удивленно поднял брови и оглянулся по сторонам, словно хотел позвать на помощь. Он явно не привык, чтобы его общества искали, и догадывался, что, скорее всего, ничего хорошего это ему не сулит. Но, несмотря на испуг, в глазах его все равно сквозило легкое высокомерие.

– О чем? – спросил он.

– Как ты узнал о моем брате?

Его губы скривились в язвительную улыбочку:

– Мама сказала.

– Она что, знакома с моей?

– Может быть. Не знаю.

– А может, твоя мама совала свой нос куда не следует?

– Моя мама…

– Значит, вы с ней – два сапога пара!

Существует неписаный закон, согласно которому самое большое оскорбление для мальчика – это когда задевают его мать. Я хотел дать ему понять, что не шучу. Но он как будто не обиделся.

– Да, мы с ней очень похожи, – сказал он. – У нее тоже крайне высокий уровень интеллекта. Между прочим, она даже выиграла…

– Да меня не колышет, что она там выиграла! Главное, чтобы вы с ней держали свои длинные носы подальше от моей семьи! – Я подошел поближе и схватил его за воротник. – Если я узнаю, что ты болтаешь о моем брате, – продолжал я, понизив голос, – что ты открываешь свой поганый рот, то лучше вам убираться отсюда подобру-поздорову! Тебе, твоей маме и всей вашей носатой семье! Ясно?

– Ясно.

– Чтобы молчал как причал!

– Как причал? – Он нахмурил брови, и очки словно бы тоже сдвинулись.

– По-твоему, причалы разговаривают?

– Нет, но так не говорят – молчать как причал. Говорят…

– Плевать мне, как говорят! Я тебе объясняю, чего ты не должен говорить. Пока не получишь четверку по итальянскому.

– Я никогда не получу четверку по итальянскому.

– Вот именно. – Я еще сильнее потянул его за воротник, чтобы показать, кто здесь главный, а потом рывком отпустил, как делают в фильмах, и, отступив на шаг, смерил взглядом с ног до головы. После чего развернулся и пошел в класс. И тут – я еще и до середины коридора не добрался, еще тень от его носа щекотала мне спину, – у меня неприятно засосало под ложечкой, и это означало то же, что всегда (то же, что и трещина): чувство вины. Что со мной? Я же в жизни никогда никому не угрожал! Просто не способен был на такое! Куда я качусь? Пугаю носатых, прячу братьев, отмахиваюсь от дружеских советов Витто…

В тот день после школы мы пошли к Арианне. Вместе со Сплетнебазой, или просто Базой (в действительности – Элеттрой), которая всегда была в курсе всех школьных слухов и новостей. Нам задали подготовить доклад на тему «Как защищаются животные». Дом Арианны напоминал дом моей тети, и мне там было очень уютно. Мы сидели на кухне с двумя ноутбуками, разложив на столе множество листов бумаги.

– Во, глядите! – База промотала мышкой текст статьи, которую мы нашли в каком-то блоге про животных. – Техасские ящерицы, чтобы отвадить хищников, прикидываются мертвыми и выпускают из глаза струйку крови!

– Жуть какая… – отозвалась Арианна.

– А вот еще про египетского козодоя.

– Кого-кого?

– Египетского козодоя. Это птица такая. Маскируется под пыль, чтобы спрятаться от врагов.

– Птица цвета пыли, – хмыкнул я. – Как романтично!

– Народ, давайте прервемся, а? – сказала Арианна. – В духовке есть шоколадно-грушевый пирог. Бабушка испекла.

– Супер! Я лучше под шоколадно-грушевый пирог замаскируюсь, чем под пыль! – заявила База.

– И чем ты будешь, грушей? – спросил я, заработав пинок кулаком в плечо. – Ой, как больно, как больно!