Джованни продолжал игру, ничего не замечая. Плыл в своем личном пространственно-временном пузыре. Он их не видел и не слышал, а вот я – да: ветер каким-то мистическим образом доносил до меня их голоса так ясно, будто они стояли рядом; казалось, я могу их коснуться.

– Вот это рожа!

– А язык-то, смотрите, язык! Офигеть! Такое вообще бывает?

– Эй, ты! Плоскоголовый! Чё делаешь?

Они окружили его, точно индейцы, атакующие лагерь переселенцев, так что Джо наконец их заметил. Подняв глаза, он взглянул на них поверх очков. Я был слишком далеко и плохо видел его лицо, однако точно знал, какое именно выражение из обширного арсенала Джо на нем сейчас появилось: нечто среднее между скукой, неуверенностью и тревогой.

Якопо опустился на корточки и постучал ему пальцем по лбу:

– Эй, есть кто дома?

Остальные двое заржали.

Настал тот самый момент. Когда брат поднимается со скамейки, подходит к такому вот Якопо и со скучающей миной спрашивает: «Какие проблемы?»

Вставай! Покажи, что ты его брат! Вставай! Сделай это, черт тебя дери! Сделай!

– Как думаете, он кусается? – схохмил парень в желтой куртке.

Снова ржание. Я задыхался, точно после пробежки, но никак не мог заставить себя оторвать задницу от скамейки. Лишь беспрерывно повторял себе, что надо встать, надо пойти и помочь Джо, и эта монотонная убаюкивающая присказка гулко отдавалась у меня в ушах, точно доносилась откуда-то из колодца.

– У него глаза как у китайца.

– Эй, скажи нам чё-нить по китайски! Что ты знаешь? Как по-китайски «балда»?

Ржание.

Джо уже понял, что это не игра. Однако к насмешкам он был совершенно равнодушен; ему и нужно-то было всего ничего, самая малость: брат. Настоящий брат, а не тряпка вроде меня. Тот, кто разогнал бы эту шваль, как роющихся в помойке бродячих собак. Мелочь, пустяк – но ему хватило бы, чтобы поверить: все в порядке. И он повернулся ко мне попросить об этой мелочи, которую – он был уверен – я могу для него сделать.

Он пытался поймать мой взгляд.

Я опустил глаза.

И сконцентрировался на словах Кидиса: «Scar tissue that I wish you saw»[7].

Тут Якопо показал ему язык, издав при этом особенно мерзкий звук. Джо перестал что-либо понимать и закричал:

– Тираннозавр! Тираннозавр! – Он вопил во всю силу легких, призывая на помощь тираннозавра: больше некого было, раз я его покинул. – Тираннозавр!

Два, три, четыре раза; правда, единственным, кто его понял, был я – бесполезный брат. У Джованни была такая каша во рту, что «тираннозавр» казался бессмысленным мычанием, и троица развеселилась еще пуще.

Я не смотрел в ту сторону. Почти случайно, краем глаза, заметил, как к ним идет папа девочки. Заметили и шутники и, очевидно приняв его за отца или дядю своей чокнутой жертвы, вскочили и ринулись прочь. Мужчина, наклонившись к девочке, поправил ей воротничок и что-то ласково сказал, отчего она засмеялась, потом взял за руку и увел.

Я подождал, пока они не отойдут за фонтан.

Якопо с прихвостнями уже смылись вместе с великами.

И только теперь я поднялся со скамейки и побежал к Джо.

Парк опустел. Ни хулиганов, ни детей; испарились даже пенсионеры и собаки. Джо хоть и нехотя, но как ни в чем не бывало продолжал играть. И поскольку кругом не было ни души, я опустился рядом с ним на колени. И разревелся.

Я плакал, а Джо удивленно наблюдал за мной, ничего не говоря. Мне хотелось обнять его, однако я не решился. Потом кое-как взял себя в руки и сказал, что пора домой. По дороге Джо взглядом просил объяснений, но в ответ получал лишь очередную порцию слез; я не мог остановить их и не мог заставить себя посмотреть ему в глаза. В молчании, прерываемом лишь шумом проезжающих мопедов и моими рыданиями, мы добрались до Каштановой аллеи.

Мы остановились у калитки, и Джо позвонил в звонок.

– Никого нет дома, – сказал я. – Сейчас открою… – Из носа у меня текло; я шарил по карманам в поисках ключей.

Джо снова позвонил.

– Я тебе говорю, нет никого! Сейчас, подожди… – Ощупывая штаны и куртку, я одновременно вытирал рукавом сопли.

Джо позвонил. Ему это нравилось.

– Да нет там никого, пойми ты! Подожди секунду! – Я никак не мог найти ключи; наверно, потерял, и теперь нам не попасть в дом. Джованни, не отнимая палец от кнопки, все звонил и звонил. И улыбался. Этот трезвон разрывал мне мозг, и я заорал: – Уймись ты уже на хрен! Я тебе что сказал? Нет там никого! Хватит!

Я отшвырнул его, и он упал.

– Весь секрет в том, – говорил папа, положив руки мне на плечи, – что ты должен выглядеть уверенно. – Он опустился рядом на колени и смотрел мне в глаза. В воздухе витал помидорно-луковый аромат: мама решила, что пора делать заготовки.

– Правда? – уныло спросил я, с недоверием качая головой.

– Задай мне вопрос.

Я фыркнул:

– Какой?

– Какой угодно.

– Э-э-э…

– Давай, давай! Спроси меня о чем-нибудь.

– Чем вызвано глобальное потепление?

– Газами, которые выделяет мой сын, – ответил папа не моргнув глазом.

– Давиде! – простонала мама.

Я расхохотался.

– Не слушай ее, – продолжал папа. – Важно не что ты говоришь… – Он сильнее сжал мне плечи, словно хотел отпечатать на них следы своих пальцев. – Важно, как ты говоришь! Понятно?

Я кивнул.

– Точно?

Я снова кивнул.

В общем, прокрадываясь по жизни задами, точно бандит, я добрался до выпускного устного экзамена в третьем классе. Проблема состояла в том, что у половины учителей я был любимчиком, а вторая половина охотней любовалась бы на помойку, чем на мое лицо. На технике, искусстве, итальянском, музыке, английском и богословии (ну да, богословии, а что?) мне достаточно было поднять руку, чтобы получить отличный балл, а вот по истории, математике, естественным наукам и физкультуре (да-да, физкультуре!) я не мог вырвать шестерку[8]со времен Тридцатилетней войны – дату начала которой я, разумеется, не помнил, знал только, что с тех пор прошла уже целая вечность. История к тому же еще и стояла первой в экзаменационном списке. По какой-то загадочной, необъяснимой причине (возможно, дело тут в особенном строении моих синапсов) мне в десятки – даже в сотни! – раз легче было выучить наизусть стихотворение Уильяма Блейка, чем запомнить дату какого-нибудь там, к примеру, перемирия в Виллафранке.